— Мы сдержали слово, данное друг другу; разлука усиливала наше чувство, о котором не подозревали наши родители.

Дом моего отца в Кордове стоял на берегу Гвадалквивира; комната моя была самая дальняя, окно с решеткой выходило прямо на реку. Юноша, которого я любила, три раза в неделю исчезал из Севильи, якобы отправляясь на охоту в горы. Он купил лодку и, переодевшись рыбаком, приходил ко мне, чтобы сказать, что по-прежнему любит меня, и услышать из моих уст, что я еще люблю его.

Сначала мы надеялись, что придет конец ненависти между нашими семьями; но ненависть росла.

Возлюбленный умолял бежать вместе с ним. Я противилась. Тогда его охватило глубокое отчаяние, ночные свидания, единственная его отрада, уже не радовали его.

В те дни война между христианами и маврами разгоралась все сильнее.

Однажды вечером он объявил мне, что жизнь ему опостылела и ему остается одно: искать смерти в бою. Я плакала, но все не соглашалась. И он уехал. Мы не виделись целый год, но за этот год до меня доходили слухи о его подвигах, если б я могла полюбить его еще больше, то полюбила бы за смелость и доблесть.

Известия о нем почти всегда приносил нам один молодой человек — ему довелось сражаться рядом с моим возлюбленным, делить с ним опасности, — то был сын друга моего отца, и звали его Руис де Торрильяс.

Король слушал молча, угрюмо насупив брови, неподвижный, словно мраморное изваяние. Донья Мерседес решилась посмотреть на него, пытаясь догадаться по его взгляду, надо ли продолжать рассказ. Дон Карлос понял ее немой вопрос и сказал:

— Продолжайте!

Донья Мерседес снова заговорила:

— Я так внимательно слушала дона Руиса, так спешила к нему, когда докладывали о его появлении, что он, вероятно, решил, будто нравится мне, а ведь думала я не о нем, а о том, кого не было со мной. Дон Руис стал приходить все чаще, и то, как он говорил, как смотрел на меня, выдало мне тайну его сердца, и с тех пор, хоть мне было и нелегко отказаться от его рассказов о том, кто владел всеми моими помыслами, кто отнял все мои радости, я уже не выходила к дону Руису. Да вскоре и он исчез: армия, в которой он служил, была брошена на осаду Гранады.

Однажды мы узнали, что Гранада взята. Большая это была радость для нас, христиан, отныне столица мавров — в руках католических королей. Но я по-прежнему тосковала, радость мне была не в радость, да и у отца в те дни снова были неприятности.

Дело в том, что наше состояние перешло к нам от первой жены отца, а унаследовать все должен был ее сын, искатель приключений, которого считали мертвым, я почти не знала его, хоть и приходилась ему сестрой.

И вот он появился и потребовал свое богатство.

Отец попросил дать ему время, чтобы привести в порядок все дела; сделав подсчеты, он предупредил меня, что мы совершенно разорены. Я решила, что настал благоприятный час, и осмелилась заговорить о старинном друге, с которым он порвал. Но стоило мне произнести первое слово, как глаза отца вспыхнули от гнева. Я умолкла.

Ненависть словно оживала в нем при каждой новой беде.

Снова заводить разговор не стоило.

В ту ночь я не могла уснуть, сидела на балконе, который выходил прямо на реку; жалюзи были открыты: от железных перекладин мне становилось душно.

В горах таяли снега, Гвадалквивир разлился и нес свои воды почти у моих ног. Я смотрела на небо, следила за облаками, их очертания то и дело менял своевольный ветер, как вдруг сквозь тьму я заметила лодку, а в ней человека. Я откинулась назад, чтобы он не увидел меня, — пусть себе плывет дальше. Но тут, заслонив звездное небо, промелькнула какая-то тень, кто-то шагнул на балкон; я вскрикнула от страха и вдруг услышала такой знакомый голос:

«Это я, Мерседес, тише!»

Да, это был он. Мне следовало бежать, а я даже не подумала о бегстве; почти потеряв сознание, я упала в его объятия А когда я очнулась.., увы, государь, я уже не принадлежала себе.

Нет, мой несчастный возлюбленный явился вовсе не для того, чтобы совершить прегрешение, он пришел взглянуть на меня в последний раз и проститься навеки. Вместе с генуэзцем Колумбом он отправлялся в неведомые страны. Он издали заметил меня на балконе, я была одна, и он без помех проник в дом. Решетка жалюзи никогда прежде не открывалась, и он впервые очутился у меня в спальне.

Он умолял меня бежать; если бы я согласилась отправиться с ним в опасное плавание, он бы добился от Колумба согласия, чтобы я последовала за ним, переодевшись в мужскую одежду, если б я предпочла бежать с ним в чужие края, то ему было бы хорошо в любом уголке земли, лишь бы я была рядом. Он был богат, независим, мы любили друг друга и повсюду были бы счастливы. Я отказалась.

Перед рассветом он ушел. Мы простились навсегда, по крайней мере так мы думали. Он отправился к Колумбу в Палое, Колумб собирался отплыть через месяц.

Вскоре выяснилось, что мы гораздо несчастнее, чем полагали: я ждала ребенка Я написала ему об этом; я и хотела, чтобы он уже уехал, и страшилась отъезда, и вот, проливая слезы в одиночестве, предалась воле божьей.

В ту памятную ночь, не получив ответа, я вообразила, что он уже плывет к тому неведомому Новому Свету, который обессмертил Колумба, но вдруг услышала под окном свист, всегда возвещающий о его появлении.

Я решила, что ослышалась, и вся дрожа, стала ждать.

Свист раздался снова.

О, признаюсь вам, я с несказанной радостью бросилась к окну, распахнула его.

Он стоял в лодке, протягивая руки; отплытие Колумба задержалось, и он пересек пол-Испании, чтобы в последний раз увидеть меня или увезти с собой.

Увы! Сама беда вселила в него надежду, что я соглашусь бежать. Я продолжала противиться — ведь я была последним утешением, единственным близким человеком отца, потерявшего все, я решила во всем ему признаться — пусть гневается, но я его не покину.

О, то была ужасная ночь, государь, но она была последней.

Отплытие Колумба было назначено на 3 августа. Каким-то чудом мой любимый успел повидать меня, каким-то чудом успел вернуться к сроку.

О государь, у меня нет сил описать его мольбы, убеждения и уговоры. Много раз он спускался в лодку и снова поднимался на балкон; наконец он схватил меня, поднял, решив увезти силой. Я закричала, позвала на помощь. Шум услышали, кто-то проснулся, кто-то спешил в мою комнату, нужно было бежать или открыться.

Он прыгнул в лодку; я же, чувствуя, что навеки теряю его, замертво упала на пол. Меня нашла Беатриса…

И сейчас донья Мерседес была почти так же взволнована, как в ту роковую ночь; рыдая, она ломала руки и, по-прежнему стоя на коленях, так обессилела, что прислонилась к креслу.

— Передохните, сеньора, — суровым, холодным тоном произнес дон Карлос, — можете говорить всю ночь.

Наступило молчание, слышались лишь стенания доньи Мерседес. Дон Карлос не шевелился — его можно было принять за изваяние, он так владел собой, что даже дыхание было беззвучным.

— И вот любимый уехал, — продолжала донья Мерседес.

Казалось, что с этими словами душа ее отлетела.

Через три дня к отцу пришел его друг — Франциско де Торрильяс. Он сказал, что ему нужно наедине поговорить с отцом о важном деле. Старики уединились в кабинете.

Оказалось, дон Франциско пришел к отцу просить моей руки от своего имени и от имени своего сына. Его сын страстно любил меня и заявил, что не может без меня жить.

Ничего не могло так осчастливить отца, как это предложение, но одна мысль смущала его.

«А известны тебе, — спросил он своего друга, — мои денежные дела?»

«Нет. Но мне это безразлично».