— Разумеется.

— Ступай, любезный. Конечно, и я ни за что бы в свете не отказался от такого завлекательного приключения. А я сделаю то, что ты бы сделал в подобном случае, если бы был на моем месте, а я на твоем.

— Что же ты сделаешь?

— Этого я тебе не скажу.

— Делай, что хочешь, любезный Джемс. Я совершенно полагаюсь на твою дружбу.

Джемс пожал мне руку, я окончил свой туалет, и мы вместе вышли на палубу.

Залп пушек от сераля возвестил народу, что он скоро будет наслаждаться лицезрением своего падишаха. На этот отвечали другие залпы в янычарской казарме и Топханэ. Все корабли, стоявшие на якоре в Босфоре, подняли флаги и тоже начали палить. Константинополь представлял в эту минуту истинно волшебный вид: весь Золотой Рог был в огне; с нашего корабля, который прыгал и гремел подобно другим, мы видели сквозь промежутки дыма, мечети, укрепления, минареты, красивые дома, сады, наполненные густою зеленью, кладбища с огромными кипарисами, амфитеатр зданий, беспорядочно нагроможденных, и все это, видимое сквозь дымный туман, принимало гигантские размеры, фантастические формы и казалось как бы сном. Словно как будто какая волшебная страна!

Эти залпы со всех сторон призывали нас в сераль; мы сели с капитаном в баркас и поспешили к берегу. Там ждали нас богато украшенные лошади; мне достался прекрасный серый конь в яблоках, с золотою сбруею, конь, на котором бы не стыдно было разъезжать главнокомандующему в день битвы. Я вскочил на него с легкостью, которой позавидовал* бы многие морские офицеры. У ворот сераля мы встретили нашего посла и лорда Байрона; последний был в алом мундире с богатыми золотыми нашивками, похожем на мундир английских адъютантов. Посол пригласил его, как постороннего зрителя, присутствовать при этой церемонии, а между тем она его чрезвычайно беспокоила. Байрон заботился о том, какое место занять в поезде, потому что он даже в глазах неверных хотел сохранить преимущества своего звания. Эдер тщетно уверял его, что не может назначить ему никакого особенного места, и что турки ровно ничего не понимают в обычаях английской знати; лорд Байрон успокоился только тогда, когда австрийский интернунций, судья в этих делах чрезвычайно сведущий, сам вызвался выбрать ему место в свите Эдера.

Мы вошли на первый двор, где должны были ждать, покуда ход начнется; через несколько минут шествие появилось.

Впереди шли янычары; за ними разные другие войска, грязные и оборванные; потом множество серальских и государственных сановников в колоссальных тюрбанах; наконец, явился сам султан Махмуд на пышном арабском коне. Кроме черной собольей шубы и бриллиантового пера на белом тюрбане, никаких других знаков высокого сана не приметили мы на этом государе. Перед султаном шел казначей и бросал в народ мелкие, только что вычеканенные деньги, а за ним секретарь, который принимал в желтый портфель просьбы и жалобы, подаваемые султану. Не знаю, кто шел позади секретаря, да я об этом и не заботился. Посол сделал знак, что нам пора присоединиться к шествию; мы тотчас въехали в пустое пространство, оставленное нам между султанскими телохранителями и какими-то кавалеристами в золотых касках. Мы поехали за его султанским величеством, ослепленные, или, лучше сказать, пораженные, этим восточным великолепием, до которого Европа ив могла бы достичь, если бы даже собрала и выставила напоказ все свои сокровища.

Нам надобно было проехать весь город, чтобы достичь до мечети султана Ахмеда, стоящей на южном краю знаменитого в византийских летописях ипподрома, который турки называют Атмейданом, что тоже значит — конское поприще. Султан с главными сановниками вошел в мечеть. Нам, как неверным, нельзя было войти туда, и потому Махмуд, чтобы сделать для нас это запрещение менее чувствительным, с истинно восточною учтивостью оставил три четверти своей свиты вместе с нами у Феодосиева обелиска.

Пробыв в мечети с полчаса, султан снова сел на коня и поехал смотреть на игру в джерид; место для этого турнира, любимой забавы турок и египтян, назначено было в Пресных Водах.

Мы пустились в путь; миновали Константинов дворец и ехали все по берегу до места, где устроены земляные уступы в виде амфитеатра. Посередине, между рядами уступов, была платформа, назначенная для султана и двора его, а в противоположном конце поприща — купа деревьев, под которыми теснились зрители, не имевшие права на почетные места. Как скоро султан занял свое место, уступы наполнились народом: с одной стороны сидели женщины, с другой мужчины. Мы, европейцы, имеем вообще такие ложные понятия о Востоке, что я чрезвычайно удивился, увидев на публичном празднестве женщин знатнейших фамилий. Правда, они сидели отдельно от мужчин и притом в покрывалах, но все-таки это доказывало, что они свободнее древних гречанок, которым никогда не позволялось присутствовать на играх, в гимназиях или на стадии. Дело в том, что турецкие женщины живут совсем не в таком рабстве, как мы воображаем, за исключением султанских жен, за которыми строго присматривают. Прочие женщины ходят друг к другу в гости, в бани, по лавкам, бывают на гуляньях, принимают у себя врачей, даже некоторых коротко знакомых мужчин.

В Европе женщины своими нарядами служат украшением всякому собранию, а здесь совершенно напротив — нарядом отличаются мужчины.

Как скоро султан занял свое место, стражи, стоявшие по четырем углам поприща, расступились, и оттуда явилась толпа молодых людей. Они скакали так быстро и в таком беспорядке, что ничего нельзя было различить в этом вихре, образовавшем густое» ослепительное облако алых седел, золотых шпор, блестящих ятаганов, серебряных нагрудников и рубиновых султанов. Игра началась простыми конными эволюциями. При всякой эволюции смесь цветов и форм становилась более и более блестящею; группы свивались вензелями, раскидывались цветами, разбрасывались разноцветным ковром. Потом каждый старался выказать свою ловкость, попадая в соперника джеридом или увертываясь от его ударов. Тогда пошли в дело трости с железными крючками. Всадники с удивительною ловкостью поднимали ими свои джериды или дротики с земли на всем скаку лошади, на другие, пренебрегая это средство, спускались почта под самое брюхо лошади и поднимали джерид рукою.

Эта дивная борьба продолжалась часа два; ни у одного из всадников не было ни лат, ни шлема с наличником, между тем ни один из них не был ранен, что, однако же, не всегда случается. Наконец, ужасная музыка, которою подан был сигнал к начатию битвы, раздалась в знак ее окончания. В ту же минуту джериды перестали летать и прицеплены были к седлам; всадники ускакали, поприще опустело.

За всадниками явились плясуны на канате, странствующие паяцы, фокусники и ученые медведи. Все эти промышленники начали показывать свое искусство: одни плясали, другие разыгрывали фарсы, третьи делали фокусы-покусы, так что каждый зритель мог выбрать зрелище по своему вкусу или рассеянными взорами окидывать все это странное и разнообразное зрелище. Что касается до меня, то, признаюсь к стыду моему, я был одного мнения с лордом Эссексом в «Кенильворте», который, как читатели, конечно, помнят, предпочитал медведя даже Шекспиру, и я совершенно предался созерцанию милого четвероногого. Впрочем, надобно сказать, что внимание мое разделял с медведем и его вожатый, важный турок, который смеялся не больше своего зверя; ясно было видно, что он весь, от шелковой кисти своей шапочки до загнутых кончиков туфлей, был проникнут чувством чести, которой удостоился. Всякий раз, когда султан изъявлял свое удовольствие, он, в полном убеждении, что это относится к нему и его медведю, останавливался, кланялся, заставлял кланяться медведя, и потом начинал снова. К сожалению моему, это занимательное зрелище было вскоре прервано. Султан встал, чтобы ехать в сераль обедать. Все тотчас встали в одну минуту: паяцы, фокусники, народ, визири и медведи, все разошлось, исчезло. Наши отправились тоже в сераль, а я, отдав лошадь слуге, пошел к берегу, сел в лодку и отправился в Галату; там, при помощи нескольких слов французского наречия, которые я уже выучил, и адреса, который дал мне Моисей, я скоро отыскал его лавку.

Еврей не ждал меня так рано: он звал в семь, а тогда было еще только пять часов. Я рассказал ему, в чем дело, и попросил дать мне чего-нибудь поесть. Моисей был человек бесценный: он исправлял все возможные ремесла. Он тотчас принес мне самый лучший обед, какой только можно сыскать в Константинополе, то есть вареного цыпленка, рису с шафраном и пирожного; потом подал душистый кальян с превосходным табаком.

Я роскошно лежал на диване, как вдруг вошел Моисей и за ним женщина, закутанная в плащ и покрывало. Он тотчас запер за собою дверь. Воображая себе, что это моя богиня, которая решилась