человек, если допустить, что он это сделает? Что вы неверны мне? Господи Боже мой! Если вы меня — такого, какой я есть, — до сих пор не обманывали, я должен поблагодарить вас за те прекрасные дни, какими вам обязан. Не бойтесь, что это воображаемое зло, причиненное мне, изменит мое к вам отношение. Я всегда буду добрым и снисходительным к вам, Сюзанна, и никогда не закрою ни мое сердце для вас, ни мои двери для моих друзей. Смиренному и слабому лучше всего склониться и доверять людям, тогда приходится опасаться лишь злых и трусливых, а я, по счастью, уверен: их меньше, чем мы думаем. И в конце концов, право же, если птица беды проскользнет в мой дом через дверь или через окно, — клянусь святым Григорием, покровителем пьяниц! — я буду так громко петь и звенеть стаканами, что придется ей убраться туда, откуда она пришла.

Госпожа Сюзанна упала к ногам толстяка и целовала ему руки.

Было ясно, что меланхолически-философская речь бальи произвела на нее более сильное впечатление, чем самая красноречивая проповедь.

Даже сеньор Жан казался растроганным.

Он вытер кончиком пальца заблестевшую в уголке его глаза слезу.

Затем, протянув руку бальи, сказал:

— Клянусь рогами Вельзевула! У вас проницательный ум и доброе сердце, и было бы грешно, друг мой, отягощать вашу голову заботами. Если я думал о вас плохо, пусть Господь меня простит! Но я обещаю вам, что больше этого никогда не случится!

Пока три второстепенных персонажа нашей истории скрепляли этот договор о прощении и раскаянии, положение четвертого, то есть главного героя, становилось все более затруднительным.

Сердце Тибо переполнилось бешеной ненавистью.

Сам того не заметив, из эгоиста и завистника он превратился в злодея.

— Не знаю, — вдруг закричал он, сверкая глазами, — что мешает мне ужасным способом покончить со всем этим!

Услышав это очень смахивающее на угрозу восклицание, и особенно тон, которым оно было произнесено, сеньор Жан и г-жа Сюзанна почувствовали, что какая-то большая опасность, неведомая и неслыханная, нависла над всеми.

Сеньора Жана не так легко было испугать.

Во второй раз он двинулся к Тибо со шпагой в руке.

И во второй раз бальи остановил его.

— Сеньор Жан! Сеньор Жан! — прошептал Тибо. — Уже во второй раз ты хочешь проткнуть меня насквозь своей шпагой; стало быть, ты во второй раз мысленно совершаешь убийство! Берегись! Грешат не только делом.

— Тысяча чертей! — вне себя закричал барон. — Похоже, этот мерзавец мне нотацию читает! Приятель, вы хотели только что насадить его на вертел как зайца; позвольте мне нанести всего один удар, какой матадор наносит быку; обещаю вам, от этого удара он не оправится.

— Сжальтесь над вашим бедным слугой, который на коленях умоляет вас, — сказал бальи. — Отпустите этого человека с миром, монсеньер, соблаговолите вспомнить, что он мой гость и в моем скромном жилище ему нельзя причинить зло или увечье.

— Пусть будет по-вашему! — ответил сеньор Жан. — Но я отыщу его. В последнее время о нем ходят нехорошие слухи и в вину ему вменяется не только браконьерство. Его видели и узнали, когда он бегал по лесу в сопровождении особенным способом прирученных волков. По-моему, негодяй все субботние ночи не ночует дома и чаще седлает метлу, чем подобает доброму католику; мне говорили, что койольская мельничиха жаловалась на его колдовство… Хорошо, не будем больше говорить об этом; я прикажу осмотреть его дом и, если мне там что-то покажется не в порядке, велю уничтожить это ведьмино гнездо, которое не потерплю во владениях его высочества герцога Орлеанского. Теперь убирайся, да поживее!

Этот выговор и эти угрозы сеньора Жана крайне ожесточили башмачника.

Все же он воспользовался тем, что путь открыт, и вышел из комнаты.

Благодаря своей способности видеть в темноте, он прошел прямо к двери, открыл ее и, переступив порог дома, где навек похоронил сладкие надежды, так яростно хлопнул дверью, что стены задрожали.

Ему пришлось подсчитать бесполезную трату желаний и волос, сделанную за этот вечер, чтобы удержаться и не попросить уничтожить в пламени этот дом со всеми, кто в нем находился.

Прошло десять минут, прежде чем Тибо обратил внимание на погоду.

Дождь лил как из ведра.

Но этот дождь, хотя он был ледяным — и даже именно поэтому, — благотворно подействовал на башмачника.

Как наивно сказал добрый Маглуар, голова его горела.

Выйдя от бальи, Тибо бросился бежать куда глаза глядят.

Он не искал какого-то определенного места.

Ему хотелось простора, свежего воздуха и движения.

Бесцельный бег привел его сначала в лес Валю.

Но он не замечал, где находится, пока не увидел вдали койольскую мельницу.

Проходя мимо, он послал глухое проклятие красивой мельничихе, затем пронесся как безумный между Восьенном и Койолем и, когда впереди показалась темная масса, бросился туда. Это был лес.

Перед ним лежала дорога, ведущая от последних домов Ама через Койоль в Пресьямон.

Он наугад пустился по ней.

Едва войдя в лес, Тибо оказался среди своих волков.

Он был рад этому и, замедлив бег, позвал их.

Волки подбежали к нему.

Тибо ласкал их, словно пастух — своих овечек или охотник — своих собак.

Это было его стадо, его свора.

Стадо с горящими глазами; свора с огненными взглядами.

Над головой Тибо, среди сухих веток, бесшумно пролетали жалобно стонавшие неясыти, скорбно ухавшие совы.

И на ветках, словно крылатые угли, светились глаза ночных птиц.

Тибо, казалось, был центром адского круга.

Не только волки к нему ластились, ложились у его ног, но и совы с сычами льнули к нему.

Сычи задевали его волосы своими бесшумными крыльями; совы усаживались к нему на плечи.

— Ах, значит, я не всему творению враг, — пробормотал Тибо, — меня ненавидят люди, но звери и птицы любят.

Тибо забыл о том, какое место в мироздании занимали любящие его живые существа.

Он не вспоминал о том, что эти твари ненавидят человека и прокляты человеком.

Он не думал о том, что они именно потому и любили его, что он среди людей стал тем, чем они были среди животных.

Ночным существом!

Хищным человеком!

Тибо не мог совершить ни малейшего хорошего поступка в окружении этого сброда. Но он мог сделать много дурного.

Тибо улыбнулся, подумав о том зле, какое он мог причинить.

До его хижины оставалось пройти еще льё; он чувствовал себя уставшим. Неподалеку стоял дуб с большим дуплом. Тибо знал его и, оглядевшись, направился к нему.

Если бы он заблудился, волки вывели бы его на дорогу: они словно угадывали его мысли и предупреждали его желания. Сычи и совы, перелетая с ветки на ветку, прокладывали дорогу, волки бежали впереди Тибо, указывая путь.

Дерево стояло в двадцати шагах от тропинки.

Как мы сказали, это был старый дуб — из тех, чей возраст исчисляется не годами, а веками.

Деревья, живущие в десять, двадцать, тридцать раз дольше человека, не считают дней и ночей, подобно людям: они замечают лишь смену времен года.