человек, опустившийся ниже скотского состояния, еще может называться этим именем.

Полсотни живых существ: мужчины, женщины, дети — дремали, спали или просто лежали среди разбитых тарелок и бутылочных осколков, перепачканные соусами и облитые вином.

Единственный кенкет едва освещал комнату.

Его можно было принять за фонарь, горящий в склепе, если бы не глухие раскаты, вырывавшиеся из груди нескольких человек и громко свидетельствовавшие о том, что эти пьяницы — моральные трупы — еще живы.

У Жана Робера замерло сердце, однако он умел владеть собой: что бы ни чувствовало его сердце, воля оставалась непреклонной.

Петрус и Людовик переглядывались, готовые повернуть назад, несмотря на воодушевление одного и невозмутимость другого.

Однако Жан Робер успел разглядеть, что лестница поднимается дальше, лепясь по стене, как это бывает на мельницах; он устремился вверх, по виду все более уверенный в себе (хотя на самом деле почти теряя самообладание), и призывал:

— Ну, господа, вы сами этого хотели; идемте выше, выше! Он приотворил дверь на пятый этаж.

Там их взору открылась комната, ничуть не отличавшаяся от нижних, однако действующие лица здесь были другие.

Всего пять человек сидели вокруг стола; на столе можно было разглядеть колбасные объедки, а среди них возвышалось с десяток бутылок, похожих на кегли, но не так симметрично расставленных.

Люди эти были одеты по-городскому.

Когда мы говорим «по-городскому», мы имеем в виду, что на них были не маскарадные костюмы, а рубахи, рабочие блузы или куртки.

Трое друзей вошли; лакей, сопровождавший их от этажа к этажу, вошел вслед за ними.

Вновь прибывшие остановились на пороге, огляделись, и Жан Робер повел рукой, словно хотел сказать: «Вот то, что нам нужно».

Его жест был столь выразителен, что Петрус заметил:

— Черт возьми! Да мы здесь устроимся по-королевски!

— И правда, — подтвердил Людовик, — не хватает только свежего воздуха.

— Нет ничего проще! — подхватил Петрус. — Сейчас отворим окно.

— Где господам угодно, чтобы им накрыли стол? — спросил лакей.

— Там! — Жан Робер указал в угол, противоположный тому, где сидели пятеро завсегдатаев.

Потолок комнаты был такой низкий, что входившие были вынуждены снять шляпу и даже после этого Жан Робер, самый высокий из троих, все равно касался его головой.

— Что угодно господам? — вновь спросил лакей.

— Шесть дюжин устриц, шесть бараньих отбивных и один омлет, — заказал Петрус.

— Какое вино прикажете подать?

— Три бутылки лучшего шабли с сельтерской, если она есть в вашем заведении.

Услышав этот заказ, от которого за целое льё разило аристократией, один из пятерых собутыльников обернулся ко вновь прибывшим.

— Ого! — обронил он. — Лучшего шабли с сельтерской! Никак, мы имеем дело со щеголями!

— С богатенькими сынками! — поддержал его другой.

— Или с «баронами», — прибавил третий.

И пятеро выпивох рассмеялись. В описываемые нами времена благородное сословие, еще не читавшее современных романов и «Мемуаров Видока», не было знакомо с жаргонными словечками: трое наших искателей приключений даже не поняли, что их просто-напросто окрестили ворами, и потому почти не обратили внимания на смех, последовавший за оскорблением.

Жан Робер уже положил плащ на стул, а тросточку пристроил в углу на окне.

Лакей приготовился выйти, чтобы заказать ужин, как вдруг тот завсегдатай, что заговорил первым и назвал молодых людей щеголями, схватил лакея за фартук.

— Ну что? — спросил он.

— Что именно? — удивился тот.

— Тебе приказано подать карты.

— Совершенно верно.

— Так что же ты их не принес?

— Вы отлично знаете, что карты в это время подавать запрещено.

— Это почему же?

— Спросите у господина Делаво.

— Кто такой господин Делаво?

— Префект полиции.

— Какое мне дело до префекта полиции?

— Вам, может, и нет до него дела, да нам-то есть!

— При чем здесь вы?

— Нам придется закрыть заведение, что лишит нас удовольствия принимать вас у себя.

— Но раз нельзя играть, чем же, по-твоему, нам здесь заниматься?

— Вас никто не держит.

— А ты, я вижу, не слишком вежлив! Я поговорю с хозяином.

— Говорите хоть с папой римским!

— И ты думаешь, тебе это сойдет с рук?

— Почему бы нет?

— А если мы рассердимся?

— Ну что ж, — ответил лакей с тем лукавым смешком, который обычно сопровождает шутки простонародья, — если вы рассердитесь, знаете, что вы сделаете?

— Нет.

— Возьметесь за карты.

— Тысяча чертей! Ты, кажется, вздумал со мной шутки шутить? — взвыл пьяница, поднявшись и грохнув по столу кулаком так, что бутылки, стаканы и тарелки подпрыгнули на шесть дюймов. — Карты! Именно карты нам и нужны!

Но лакей был уже на лестнице, и пьянице пришлось сесть на место, выжидая, по всей видимости, удобного случая, чтобы выместить на ком-нибудь свою злость.

— А-а! — забормотал он. — Видно, этот дурак забыл, что меня зовут Жан Бык и что я кулаком убиваю быка. Придется ему напомнить…

Взяв со стола наполовину пустую бутылку, он поднес горлышко к губам и одним махом допил ее содержимое.

— Жан Бык завелся, — шепнул один из пятерых сотрапезников на ухо соседу. — Я его знаю: теперь ему надо на ком-нибудь сорвать зло!

— В таком случае, — отвечал тот, кому было адресовано это доверительное сообщение, — жаль мне этих щеголей!

Мы уже сказали, что тот из пяти завсегдатаев, кто требовал карты и назвался Жаном Быком — имя это как нельзя более кстати подходило к его внешности, — ожидал лишь подходящего случая, чтобы дать выход своему раздражению.

И случай не замедлил представиться.

Мы надеемся, что читатель внимательно следует за нами и не забыл, какое замечание отпустил Людовик по поводу атмосферы в комнате.

В самом деле, вонь от тарелок, запах вина, табачный дым, исходящие от посетителей испарения — вот что затрудняло в этом чердачном этаже дыхание тем, кто привык к свежему воздуху. По всей вероятности, окно не открывалось с последнего пригожего дня минувшей осени; и трое друзей инстинктивно подались к единственному окну, через которое в притон мог проникнуть свет, а в случае нужды, как теперь, — и воздух.