пожиравшего взглядом всю эту лебединую стайку.

Кого высматривал молодой человек? Жюстену почудилось, будто тот пришел ради Мины и смотрит только на нее. Краска бросилась Жюстену в лицо… Да нет, мы ошиблись: лицо его просто запылало, и с этой минуты бедный школьный учитель понял, что происходит в его душе.

Змея только что ужалила его в сердце, даже более того: в самое сердце сердца, как сказал Гамлет.

Он ревновал!

Жюстен спрятал лицо в ладонях, опасаясь, что девушка, пройдя мимо и заметив его румянец, могла понять причину его смущения.

Возвратившись домой, он заперся у себя и целых два часа просидел в одиночестве, пытаясь разобраться в своих чувствах.

Если этого времени ему не хватило, чтобы догадаться о любви к Мине, если он еще сомневался, как назвать это чувство, то испытанное им вскоре потрясение должно было развеять последние его сомнения.

Вечером, около десяти, исполнив все, что от нее требовалось в этот день, Мина, как обычно, спустилась вниз попрощаться перед сном с Жюстеном и подставить ему лоб для братского поцелуя.

Когда Мина вошла в комнату, молодой человек задрожал всем телом, его щеки запылали, точь-в-точь как у Мины в тот день, когда Жюстен застал ее со смычком в руке.

Он поцеловал ее в лоб, но при этом смертельно побледнел, как Мина в тот день, когда она запела в мрачном дворе и, застигнутая Селестой, решила, что совершает святотатство, такое же, как если бы громко заговорила в церкви.

Поцелуй Жюстена показался ему самому кощунственным, недозволенным, полным вожделения. Он в ужасе отпрянул, опрокинул стул и едва не упал на пол; девушка с беспокойством на него взглянула и заметила:

— Как ты нынче бледен, братец Жюстен! Да что с тобой? Ты не заболел?

О да, он заболел, бедный Жюстен!

Смертельная стрела любви поразила его в самое сердце.

После праздника Тела Господня, когда во время процессии он испытал ревность, перехватив наглый взгляд, брошенный на Мину незнакомцем, Жюстен казался странным: то он, к удивлению всей семьи, переживал неожиданные взлеты, радовался без видимой причины, едва не задыхаясь от счастья; то вдруг надолго впадал в упорное и мрачное молчание.

Никто никогда не слышал, чтобы он пел. И вот в один прекрасный день, поднимаясь в комнату матери, он пропел все ноты, какие только доступны человеческому голосу.

В другой раз кто-то увидел, что он, как школьник на каникулах, скачет по улице.

Наконец, он стал запираться в комнате и проводить там вечера напролет, и ни малейшего звука не доносилось из-за двери. Когда кто-нибудь решался заглянуть в замочную скважину, его видели то неподвижно сидевшим на одном месте, словно он окаменел, то расхаживавшим и размахивавшим руками, будто он лишился рассудка.

Эти и другие, еще более пугающие симптомы были замечены и сестрицей Селестой, и мамашей Корби, несмотря на ее слепоту.

Обе женщины решили открыться старому учителю, остававшемуся для этих простых существ Калхасом, как был он Ментором для Жюстена.

Господин Мюллер, давно разгадавший тайну молодого человека, решил с ним побеседовать.

Однажды вечером они заперлись, и добрый Мюллер — как старый доктор, которому не нужно даже щупать пульс, чтобы определить серьезность болезни, — решил сказать самое главное, чем едва не убил своего ученика; не успев прикрыть дверь, он начал так:

— Жюстен, мальчик мой, ты безумно влюблен в Мину!

Жюстен был ошеломлен.

Значит, тайна, которую он так глубоко прятал в себе, в которой не хотел признаться даже своему старому другу, была известна! А раз она открылась человеку, не живущему с Жюстеном под одной крышей, что же тогда говорить о матери и сестре? А может, его любовь не укрылась и от девушки?

Уверенность, что его тайна раскрыта, смутила и повергла Жюстена в уныние. Он, как преступник, опустил голову и заплетающимся языком ответил г-ну Мюллеру:

— Это правда.

Славный старик пристально на него посмотрел и пожал плечами.

— Подними-ка голову! — приказал он.

Жюстен покорно поднял голову и покраснел как ребенок.

— Посмотри мне в глаза, — продолжал Мюллер.

Жюстен посмотрел на него и пролепетал:

— Дорогой учитель..

— Вот что, дорогой ученик, — перебил тот, — а почему бы тебе было в нее не влюбиться?

— Дело в том, что…

— Кому же еще в нее и влюбляться, как не тебе? Не мне же, полагаю?! Так перестань валять дурака… Что тебя печалит в этой любви, почему ты делаешь из нее тайну? Разве ты не в том возрасте, когда принято влюбляться? А можно ли найти в целом свете девушку, более достойную твоей любви? Так люби, мой мальчик! Люби так, как ты работал: честно, страстно, безумно, если можешь! Говорят, любовь — прекрасное чувство!

— Разве вы никогда не любили?

— Мне всегда не хватало на это времени… Есть на свете много такого, чего ты не знаешь и что объяснит тебе любовь, если верить тому, что рассказывают. Когда у тебя есть работа и любовь, все освещается вокруг тебя и в тебе: ты работаешь и набираешь силу, ты любишь и становишься добрее.

Несмотря на отеческий тон старого учителя, Жюстен лишь качал головой и ничего не отвечал.

— Послушай, кто мешает тебе признаться? — как можно ласковее продолжал г-н Мюллер, взяв Жюстена за руки. — Что тебя удерживает? Кому, если не мне, можешь ты доверить первые радости своей души? Разве не довольно мы вместе страдали и плакали? Где ты найдешь более отзывчивое сердце, чем мое, или более благодарного слушателя, чем я? Может быть, ты еще сам как следует не разобрался в своем сердце? В таком случае, давай попробуем разобраться вместе, вернемся на десять лет назад… Помнишь, как мы гуляли в Версальском парке? Мы гуляли по ночам, глядя на небо, — люди всегда смотрят на небо, если чего-либо желают или опасаются, — итак, мы гуляли, глядя на небо и держась за руки. Однажды ты меня спросил: «Если я потеряюсь в этом лесу, как я найду дорогу?», а я ответил: «Не волнуйся, со мной ты никогда не собьешься с пути!» Вот и сегодня я могу сказать тебе то же… Дай мне руку, поищем дорогу вместе; не напоминает ли отчасти человеческая душа непроходимый лес, по которому мы брели в потемках?.. Ты потерялся; дай мне руку, и мы вместе найдем тропинку!

Жюстен бросился старику на шею и, обливаясь слезами, расцеловал его.

— Поплачь, сынок, поплачь! — произнес старый учитель. — От радости ли, от горя ли — хорошенько выплакаться не мешает: слезы освежают душу, как летние дожди в грозовые августовские дни; но после слез надо успокоиться: давай поговорим о приятном.

— О добрый учитель, любимый мой учитель!..

— Что такое?

— А вдруг она меня не любит?

— Ты с ума сошел?! — воскликнул старик — Почему же она тебя не любит? Она в том возрасте, когда душа поет свою первую песню; почему бы ее душе не запеть о тебе, мой добрый и достойный сын?

— Так вы, дорогой господин Мюллер, — спросил молодой человек, — полагаете, что она меня любит?

— Я в этом убежден, это так же верно, как то, что ты хоть и хороший человек, но глупец порядочный, если в этом сомневаешься.

— Да я же никогда ее об этом не спрашивал…

— И был совершенно прав! Разве об этом спрашивают? Разве мы с тобой, давние друзья, когда-нибудь чувствовали необходимость говорить, что любим друг друга? Ведь это и так видно, не правда ли?