Больной лежал без чувств; казалось, он, уже не дышит. Деревенский врач — господин пятидесяти лет с седыми волосами и усами, с орденом Почетного легиона в петлице — склонился над пациентом и, казалось, с интересом следил за тем, как смерть все явственнее накладывает отпечаток на лицо умирающего.

Врач перевел взгляд на Людовика; они некоторое время разглядывали друг друга, соображая, с кем имеют дело, но это не дало результатов. Тогда Людовик выступил вперед и вежливо, как и положено молодому человеку, обращающемуся к господину вдвое старше его самого, спросил:

— Сударь, вы брат больного?

— Нет, сударь, — возразил седоусый господин, продолжая разглядывать Людовика, — я его врач. А вы?

— Я, сударь, имею честь быть вашим собратом, — с поклоном отвечал Людовик.

Деревенский доктор слегка нахмурился и подхватил:

— Насколько двадцатипятилетний юноша может быть собратом человека, который десять лет жизни провел на поле боя и пятнадцать лет у постели больных.

— Прошу прощения, сударь! Я имею честь говорить с господином Пилуа, не так ли? — спросил Людовик.

Врач выпрямился.

— Кто вам сказал, как меня зовут? — спросил он.

— Я узнал ваше имя случайно, — сказал Людовик, — и притом вас очень хвалили, сударь! Так уж вышло, что я оказался в Ба-Мёдоне в доме двух несчастных молодых людей, пытавшихся отравиться. Я сейчас же потребовал пригласить другого доктора; мне назвали вас, я послал за вами, но у вас дома сказали, что вы отправились к господину Жерару.

— А что с вашими больными? — несколько мягче спросил военный хирург, покоренный вежливостью молодого человека.

— Девушку мне удалось спасти, сударь, — ответил Людовик, — если бы вы оказались рядом, мы, возможно, спасли бы обоих.

— Вы, стало быть, случайно оказались в этих местах и, узнав, что в этом доме находится больной, вошли? — продолжал г-н Пилуа.

— Зная, что вы у больного, сударь, я ни за что не позволил бы себе подобную бестактность. Но славные люди, что рыдают возле дома, почти силой заставили меня войти. В страдании человек теряет голову, как вам известно, сударь. Простите их, а вместе с ними и меня.

— Но мне не за что прощать ни их, ни вас, сударь. Добро пожаловать. Одна голова хорошо, а две лучше. К несчастью, здесь все головы на свете будут бессильны. — И еще тише прибавил: — Больной обречен!

Но, несмотря на то что он говорил едва слышно, умирающий разобрал слова добрейшего г-на Пилуа и застонал.

— Тише! — сказал Людовик.

— Почему тише? — спросил хирург.

— Потому что слух угасает в последнюю очередь: больной нас слышал.

Господин Пилуа с сомнением покачал головой.

— Так вы полагаете, надежды нет? — спросил Людовик, наклонившись к самому уху г-на Пилуа.

— Ему осталось не более двух часов, — отозвался хирург. Людовик коснулся рукава г-на Пилуа и обратил его внимание на то, что больной стал метаться в постели.

Господин Пилуа кивнул, и это означало: «Напрасно он шевелится, все равно ему конец!»

Потом хирург решил продолжить эту пантомиму словами и заговорил:

— Сегодня утром у меня еще была надежда, что он протянет дня два. Но какой-то дурак вбил ему в голову, что необходимо исповедаться, а это было совершенно ни к чему, ведь я его знаю с тех пор, как он живет в Ванвре, — этот человек безупречно добродетельный! Три часа он проговорил с каким-то монахом, и вот, пожалуйста, полюбуйтесь, в каком состоянии я получил этого святого человека после их разговора! Ох, уж эти священники, монахи, скуфейники, иезуиты! — пробормотал старый солдат. — И подумать только, что всем этим удовольствием мы обязаны императору!

— Чем болен господин Жерар? — перебил его Людовик.

— Да обычная болезнь, черт подери! — отвечал г-н Пилуа, пожав плечами, как будто люди на свете болели и умирали от одной-единственной напасти.

Слова «обычная болезнь» заставили Людовика улыбнуться: он понял, что перед ним ученик доктора Бруссе, без раздумий применяющий ко всем подряд теорию великого учителя.

Однако улыбка сошла с его лица, когда он подумал, что человек, которому Бог дает жизнь на такой короткий срок, а отнимает навечно, попадает порой в руки невежды или, что еще хуже, фанатика. Людовик едва заметно пожал плечами и бросил на старого хирурга подозрительный взгляд.

— Под «обычной болезнью» вы, очевидно, подразумеваете гастрит? — спросил он.

— Ну, конечно! — отвечал хирург. — Ошибиться невозможно, черт побери! Да вы сами посмотрите!

Получив разрешение собрата, Людовик подошел к постели.

Казалось, больной пребывал в состоянии прострации. Дыхание его было шумным, прерывистым, как при удушье. Когда он с трудом втягивал воздух, его грудь высоко вздымалась, словно в предсмертном хрипе.

Людовик внимательно разглядывал его лицо, изучая каждую черту в отдельности.

Больной был бледен, его кожа приобрела желтоватый оттенок; руки и ноги были влажны и похолодели; липкий пот покрывал все лицо, выступая капельками у корней волос.

По этим внешним признакам Людовик понял: г-н Жерар болен не на шутку, однако его состояние не безнадежно, как утверждал старый хирург.

— Вы сильно страдаете, сударь? — спросил Людовик.

Этот вопрос, произнесенный незнакомым голосом, казалось, вернул умирающему утраченную надежду; г-н Жерар открыл глаза и повернул голову к говорящему.

Молодого врача поразило, что у тяжелобольного человека такое живое выражение глаз; хотя он выглядел совершенно обессилевшим, белки его пожелтели, черты исказились, лицо казалось мертвым, но глаза, вернее, зрачки, жили на застывшем, словно маска, лице. В этом взгляде была еще сила и жизнь.

— Покажите, пожалуйста, язык, — попросил Людовик.

Господин Жерар высунул язык, обложенный, распухший, покрытый желтоватым, в иных местах с прозеленью налетом. Но он не был заострен, как у змеи, его кончик не был кроваво-красным, а края — красными, как это бывает при гастритах.

До этого времени Людовик сомневался; теперь его сомнения окончательно рассеялись.

Он невольно, почти автоматически перевел взгляд с больного на хирурга, и в выражении этого взгляда невозможно было ошибиться.

Он словно спрашивал: «Ну, и где же здесь гастрит?»

Старый хирург был до такой степени самонадеян, что не хотел замечать взгляда Людовика; он и бровью не повел.

Хладнокровие коллеги, который был старше и, следовательно, опытнее его самого, заставило Людовика усомниться в своей правоте.

Ему оставалось лишь осмотреть больного.

Он приподнял одеяло, оголил исхудавшую грудь больного, прижал к ней руку и надавил сначала легко, потом все сильнее и сильнее.

Видя, что г-н Жерар не выказывает признаков неудовольствия, он спросил:

— Так не беспокоит?

— Нет, — слабым голосом ответил г-н Жерар.

— Как?! Неужели не больно, когда я нажимаю вот так? — продолжал настаивать Людовик.

— Дышать трудно, но боли я не чувствую. Людовик снова посмотрел на коллегу, будто опять спрашивая: «Вы видите, что это не гастрит?»

Старый хирург, как и в первый раз, казалось, не понял, что хочет сказать Людовик.

Молодой доктор улыбнулся.

Теперь он был убежден, что г-на Жерара лечили от того, чем он не болел.