– Моя дочь! Моя дочь! – с раздирающим душу отчаянием воскликнул несчастный отец, словно в показанном ему Харрушем зрелище нависшей над его головой смерти его поразила лишь мысль о разлуке с дочерью.

– Твоя дочь у раджи; Базилиус похитил ее у тебя, а после его смерти ее взял Цермай.

Аргаленка закрыл лицо руками.

– Но, – продолжал огнепоклонник, голос которого теперь не выдавал ни малейшего волнения, – разве зло, причиненное тебе, не возбуждает в тебе другого чувства, кроме напрасной скорби?

– Что ты хочешь сказать?

– Разве месть не исцелила бы твое раненое сердце, как даджах исцеляет от укусов змеи?

– Увы! – ответил старик. – Все, что я могу, – это любить свою дочь, и мое сердце так полно этим чувством, что для другого не остается места.

– Отец, твой лоб увенчан седыми волосами; если ты жил среди людей, ты должен хорошо знать их. Что же, твой взгляд не покидает пределов твоего зрачка? Ты беден, а твоя дочь живет в роскоши; ты лежишь на дороге, а она обитает во дворце; как и у меня, половина твоего саронга осталась в лесу на кустарниках, а одежда Арроа сверкает, как волны под лучами солнца. Что может быть общего между тобой и ею?

– Не говори так: ты богохульствуешь, оскорбляешь любовь детей к тем, кому они обязаны жизнью.

– Нет, я буду говорить так. Тебя раздавили – а я хочу, чтобы ты выпрямился; тебя ударили – но я хочу, чтобы ты поднял голову. Если любовь дочери больше не принадлежит тебе, подумай о тех, кто отнял ее у тебя, и в своей ненависти, как и в своей нежности, найдешь невыразимую сладость.

– Будда поселил нас на земле для того, чтобы любить, а не для того, чтобы ненавидеть.

– Будда – только слово, – продолжал убеждать огнепоклонник. – Покажи мне твоего бога, как я покажу тебе моего; истинный бог – это солнце, давшее нам огонь. Взгляни на этот вулкан, – говорил Харруш, указывая буддисту на вершины Пандеранго, гребни которого краснели, возвышаясь в темноте. – Взгляни на вулкан: он горит лишь для того, чтобы разрушать и уничтожать; но это Бог зажег огонь в полости горы! И он хочет, чтобы страсти, вложенные им в нашу душу, уподобились этому огню.

– Но я сказал тебе, что, сколько ни ищу, не могу найти ненависти в душе, которую дал мне Будда.

Харруш в нетерпении топнул ногой:

– Аргаленка, малаец, обещавший вернуть тебе дочь, солгал.

– Если он так поступил, мне жаль его и я буду просить Будду научить его ценить искренность.

– Аргаленка, я уже сказал тебе, что из дома франкского доктора Арроа перешла в гарем раджи.

– Любовь отца сможет очистить ее.

– Аргаленка, этот человек похитил у тебя сердце твоего ребенка; разум твоей дочери стал добычей демона.

– Будда всемогущ: его дыхание изгоняет демонов, как ветер гонит листья в долине.

– Так иди же, безумный старик, поднимись на гору Саджира! Твои глаза не увидят ничего, кроме стен старого заброшенного стойла и зеленеющих рощиц дынных деревьев и гарциний; до твоих ушей донесутся лишь крики обитателей пустыни, почуявших легкую добычу. Тогда ты слишком поздно пожалеешь о том, что не слушал человека, протянувшего тебе честную руку, единственного, кто мог если не вернуть тебе сердце твоей дочери, то, по крайней мере, насытить взгляд отца радостью созерцания той, кого он произвел на свет.

– Ты, ты! – вскричал Аргаленка, забыв о своей слабости и вскочив, как будто в ногах у него были стальные пружины. – Благодарю тебя, Будда, что услышал меня, что послал мне этого человека! Я увижу ее! Ах! Радость душит меня; слезы, только что лившиеся так легко, замирают на веках и обжигают их! Это тебе я буду обязан своим счастьем, я сразу увидел, что ты добр!

Темнота помешала Аргаленке увидеть зловещую улыбку, промелькнувшую на губах Харруша после этих слов.

– Да, – продолжал тот. – Если она не придет к тебе, мы попробуем дойти до нее.

– Когда же мы отправимся в путь? – спросил старик. – Мне кажется, мы теряем время. О! Я снова становлюсь таким, каким был, когда ты встретил меня и когда я находил, что утренняя птица медлит издать крик, которым она приветствует день. Арроа, дитя мое, я снова увижу тебя!

– Да, но я ставлю одно условие.

– Какое? Скажи; надо ли отдать тебе мою кровь? Надо ли отдать мою жизнь? Должен ли я пробираться к ней сквозь огонь? Только скажи, я сделаю все, что захочешь; должно быть, ты знаешь, что значит быть отцом, если сжалился над моим горем.

– Послушай, я, как и ты, жертва, но вовсе не унылая и смиренная жертва, как ты, и, если Харруша оскорбили, он внимает лишь своей ненависти, подобно голодному тигру, что слышит лишь крик своей утробы; он уверенно идет к своей добыче, ползет, если вынужден, прячется в чаще, пока не пробил час, но он всегда готов броситься и разорвать стальными когтями неосторожных, возбудивших его гнев.

– Это невозможно, чтобы моя Арроа не узнала своего отца! – с неизъяснимой улыбкой произнес старик.

– Почему же ты не решаешься дать клятву, ни к чему не обязывающую тебя?

– Но чего ты хочешь от меня?

– Человек, каким бы сильным и отважным он ни был, – всего только человек; он может умереть, и с ним умрет его месть; а я не хочу, чтобы моя месть умерла. Так вот, поклянись храмом Боро-Бодо помогать мне в моем деле, поддерживать изо всех твоих сил, если то, что я сказал тебе, это правда, если твоя дочь увидит в тебе чужого, презренного попрошайку.