причине и результатах своих ежедневных прогулок, предложив готовиться на следующий день отплыть с вечерним отливом.

Молодая женщина изумилась:

– Что ты говоришь! Ведь до завтрашнего дня ты не успеешь повидаться с метром Маесом.

– А зачем мне видеться с метром Маесом?

– Да для того, чтобы уладить наши дела. Эусеб покачал головой.

– Подумай, ведь мы оставляем здесь имущества на миллион флоринов! – настаивала Эстер.

– Что мне в том!

– Друг мой, мы приняли это наследство.

– Нет, – решительно возразил Эусеб. – Нет, эти деньги принесут нам несчастье, я не хочу их!

– И все же, милый Эусеб, эти деньги достались нам от моего дяди и имеют вполне честное происхождение.

– А я тебе говорю, что я их не желаю! – повторил Эусеб с новым для Эстер нетерпеливым жестом. – Если ты хочешь сохранить это богатство, которое в самом деле, как ты говоришь, досталось от твоего дяди, оставайся здесь! Мое сердце будет истекать кровью, но я уеду и докажу тебе свою любовь тем, что откажусь от этих денег. Решай, предпочтешь ли ты их мне.

– О Эусеб! Как ты можешь говорить так!

– Я говорю как христианин.

– Я не из-за себя самой жалею об этих деньгах.

– Так из-за кого же?

– Эусеб, – произнесла молодая женщина, краснея и опуская глаза, – если у нас когда-нибудь будут дети…

– Дети! – Эусеб задрожал.

– Разве это невозможно? – спросила Эстер.

– Ну что ж, если у нас будут дети, они поступят как мы, они станут работать! – сказал Эусеб.

– О, прости меня, мой друг, прости, – со вздохом ответила его жена, – но я узнала нищету, я видела, как ты боролся с нуждой, стараясь спасти меня от страшной болезни, и во мне сохранился с тех пор глубокий ужас.

Эусеб стал задумчив, но не сдался.

– По крайней мере, – продолжала Эстер, надеясь, что совещание с метром Маесом сделает ее мужа менее непримиримым к этому богатству, отвращение к которому Эусеба было ей непонятно, – если ты не хочешь этих денег, давай отдадим их бедным, и, если мы проживем скудную жизнь, пусть хоть доброе дело поможет нам заслужить место одесную Господа.

– Нет, – в последний раз произнес ван ден Беек, – что пришло от сатаны, пусть вернется к сатане.

Эстер вздохнула и молча стала собираться. На следующий день, в час отлива, карета доставила их на мол, где уже ждал ялик «Надежды».

Минуты казались Эусебу веками, между портом и судном на рейде словно лежал весь мир, и он боялся никогда не достичь корабля.

Но вот ялик и корабль встали борт о борт.

Эусеб легко прыгнул из ялика на трап, прикрепленный к корпусу «Надежды», уверенный в том, что с минуты на минуту узнает о каком-то происшествии, которое сделает отплытие невозможным. Стоя на трапе, он протянул руку Эстер.

Но стоило молодой женщине поставить ногу на первую ступеньку, как она побледнела, запрокинула голову, вздохнула и лишилась чувств.

Эта слабость была такой внезапной, что Эусеб едва успел подхватить жену, не то бедняжка упала бы в море.

Сбежались матросы с судна и вместе с теми, что приплыли на ялике, помогли Эусебу перенести Эстер в салон на корме; тем временем от борта отошла по направлению к другому судну шлюпка, которая должна была привезти врача.

Прибыв на «Надежду», врач пощупал пульс Эстер, начинавшей приходить в себя, ободряюще улыбнулся окружающим и, как только молодая женщина открыла глаза, попросил разрешения тихонько переговорить с больной.

Эусеб отступил на несколько шагов, не сводя глаз с жены.

Видя ее бледной, безмолвной, безжизненной, он вспомнил ту ночь, когда счел ее умершей.

Но от слов доктора Эстер слегка покраснела.

– Сударь, – спросил врач, – вы рассчитываете совершить долгий переход?

– Я рассчитываю идти отсюда в Бомбей, сударь, – ответил Эусеб, – а из Бомбея – в Европу.

Врач покачал головой:

– Подобное путешествие невозможно, сударь.

– Невозможно! – воскликнул Эусеб. – Но почему?