«О, как вы добры!»

Она схватила мои руки и хотела их поцеловать.

Я высвободился.

«Полно, добрая женщина, — сказал я ей, — мужайтесь!»

«Бог посылает мне мужество, господин аббат, я не ропщу».

«Ничего больше он не просил?»

«Нет».

«Хорошо! Если исполнения этого желания достаточно, чтобы душа его нашла покой, то она найдет это успокоение».

Я вышел.

Было около половины одиннадцатого. Стоял конец апреля, северный ветер был еще свеж. Однако небо было прекрасно, особенно для художника; луна плыла среди темных туч, придававших величественный вид всей картине.

Я обошел кругом старые стены города и подошел к Парижским воротам. После одиннадцати часов ночи только эти ворота в Этампе оставались открытыми,

Цель моего пути находилась на эспланаде — тогда, как и теперь, она господствовала над всем городом. Но теперь от виселицы, воздвигнутой когда-то на этом месте, остались только три обломка каменных подставок, на которых тогда были укреплены три столба, соединенные двумя перекладинами и составлявшие виселицу.

Чтобы пройти на эту эспланаду, расположенную налево от дороги, когда вы едете из Этампа в Париж, и направо, когда вы едете из Парижа в Этамп, надо было пройти у подножия башни Гинет, высокой постройки, похожей на часового, стоящего одиноко на равнине и охраняющего город.

Эту башню — вы должны ее знать, шевалье Ленуар, — Людовик Одиннадцатый когда-то тщетно пытался взорвать; однако она получила лишь пролом в стене и теперь как бы смотрит на виселицу — вернее, на ее кончину — этой черной впадиной, напоминающей большой глаз без зрачка.

Днем это жилище ворон; ночью это дворец сов.

Я шел к эспланаде под их карканье и уханье по узкой, трудной, неровной дороге, проложенной среди скал и густого кустарника.

Не могу сказать, что мне было страшно. Человек, верующий в Бога, полагающийся на него, не должен ничего бояться; но я был взволнован.

Слышен был только однообразный стук мельницы в нижней части города, крики сов и свист ветра в кустарнике.

Луна скрылась за темную тучу и окаймляла ее края беловатой бахромой.

Мое сердце сильно стучало. Мне казалось, что я сейчас увижу не то, чего жду, но нечто неожиданное. Я все поднимался.

С какой-то точки своего подъема я начал различать верхушку виселицы, состоящей из трех столбов и двойной дубовой перекладины, о чем я уже говорил.

К этим дубовым перекладинам прикреплены железные крестовины — на них и вешают казнимых.

Я разглядел двигающуюся тень — тело несчастного Артифаля, раскачиваемое ветром.

Вдруг я остановился: теперь мне была видна вся виселица — от верхушки до основания. Возле нее я заметил бесформенную массу, подобную животному, передвигающемуся на четырех лапах.

Я остановился и спрятался за скалу. Животное это было больше собаки и крупнее волка.

Вдруг оно поднялось на задние лапы, и я увидел, что это то животное, которое Платон называл двуногим животным без перьев, — то есть человек.

Что могло заставить его прийти под виселицу в такой час? Пришел он с религиозным чувством, чтобы помолиться, или с нечестивым замыслом для какого-либо святотатства?

В любом случае я решил держаться в стороне и ждать.

В эту минуту полная луна вышла из-за скрывавшего ее облака и ярко осветила виселицу. Я поднял глаза.

Теперь я мог ясно разглядеть человека и все движения, которые он совершает.

Человек этот поднял лестницу, лежавшую на земле, и приставил ее к одному из столбов, ближайшему к телу повешенного.

Затем он влез по лестнице.

Он составлял странную группу с покойником: живой и мертвец как бы соединились в объятии.

Вдруг раздался ужасный крик. Два тела закачались. Я слышал, как кто-то зовет на помощь сдавленным голосом, вскоре ставшим неразличимым; затем одно из двух тел сорвалось с виселицы, тогда как другое осталось висеть на веревке, размахивая руками и ногами.

Я не мог понять, что совершилось под ужасным сооружением; но в конце концов, будь то деяние человека или демона, произошло нечто необычное, что взывало о помощи, умоляло о спасении.

И я бросился туда.

Увидев меня, повешенный зашевелился еще сильнее, в то время как внизу под ним сорвавшееся с виселицы тело лежало неподвижно.

Прежде всего я бросился к живому. Быстро взобравшись по ступеням лестницы, я обрезал своим ножом веревку и, когда повешенный упал наземь, соскочил с лестницы.

Упавший катался в ужасных конвульсиях, другое тело лежало все так же неподвижно.

Поняв, что веревка все еще давит шею бедняги, я навалился на него, чтобы помешать ему двигаться, и с большим трудом распустил душившую его петлю.

Во время этой операции я вынужден был смотреть в лицо человека и с большим удивлением узнал в нем палача.

Глаза вылезли у него из орбит, лицо посинело, челюсть была почти сворочена, и из груди его вырывалось дыхание, скорее похожее на хрипение.

Однако понемногу воздух проникал в его легкие и вместе с воздухом восстанавливалась жизнь.

Я прислонил его к большому камню. Через некоторое время он пришел в чувство, закашлялся, повернул голову и в конце концов увидел меня.

Его удивление было не меньше моего.

«О! Господин аббат, — сказал он, — это вы?»

«Да, это я».

«А что вы здесь делаете?» — спросил он.

«А вы?»

Он, казалось, пришел в себя, огляделся еще раз кругом, и на этот раз глаза его остановились на трупе.

«Ах, — сказал он, стараясь встать, — уйдемте отсюда, господин аббат, во имя Неба, уйдемте отсюда!»

«Уходите, если вам угодно, друг мой, а я пришел сюда по обязанности».

«Сюда?»

«Сюда».

«Какая же это обязанность?»

«Этот несчастный, повешенный вами сегодня, пожелал, чтобы я прочел у подножия виселицы пять раз „Pater“ и пять раз „Ave“ за спасение его души».

«За спасение его души? О, господин аббат, вам трудно будет спасти эту душу. Это сам Сатана».

«Как это Сатана?»

«Конечно, вы не видели разве сейчас, что он со мной сделал?»

«Как это сделал? Что же он с вами сделал?»

«Он меня повесил, черт побери!»

«Он вас повесил? Но мне казалось, напротив, что это вы ему оказали столь печальную услугу?»

«Ну да, конечно! Я даже уверен был, что хорошо повесил его. Видно, я ошибся! Но как это он не воспользовался моментом, когда я в свой черед оказался повешенным, и не спасся?»

Я подошел к трупу и приподнял его. Он был застывший и холодный.

«Да потому, что он мертв», — сказал я.