Подождите, — сказал г-н Ледрю, заметив, что доктор хочет говорить, — подождите, это еще не все.

Я хотел знать, какое чувство побудило этого человека совершить гнусный поступок. Справившись, где он находится, я попросил разрешения посетить его в Аббатстве, куда он был заключен, получил это разрешение и отправился к нему.

Приговором Революционного трибунала он только что был присужден к трем месяцам тюрьмы. Он не понимал, почему его осудили за такой естественный поступок.

Я спросил, что его побудило совершить этот поступок.

«Ну, — сказал он, — вот еще вопрос! Я приверженец Марата; казнив ее от имени закона, я хотел затем наказать ее и от себя».

«Но неужели вы не поняли, — сказал я, — что, осквернив уважение к смерти, вы совершили почти преступление?»

«А, вот еще! — сказал Легро, пристально глядя на меня. — Значит, вы думаете, что они умерли, раз их гильотинировали?»

«Конечно».

«Вот и заметно, что вы не смотрите в корзину, когда они там все вместе; что вы не видите, как они ворочают глазами и скрежещут зубами в течение еще пяти минут после казни. Нам приходится каждые три месяца менять корзину, до такой степени они портят дно своими зубами. Это, видите ли, куча голов аристократов — они никак не хотят решиться умереть, и я не удивился бы, если б в один прекрасный день какая-нибудь из этих голов закричала: „Да здравствует король!“«

Таким образом я выяснил то, что хотел знать. Я ушел от палача, преследуемый одной мыслью: действительно ли гильотинированные головы продолжают жить? И я решил убедиться в этом.

Пока все слушали рассказ г-на Ледрю, настала ночь. Гости в салоне казались уже тенями, причем не только молчаливыми, но и неподвижными. Все боялись, что г-н Ледрю прервет свое повествование, ибо понимали, что за этой жуткой историей скрывается другая, еще более страшная.

Не слышно было даже дыхания. Только доктор попытался заговорить, но я схватил его за руку, чтобы помешать ему, и он действительно замолчал.

Через несколько секунд г-н Ледрю продолжал:

— Я вышел из Аббатства и пересекал площадь Таран, чтобы направиться на улицу Турнон, где тогда жил. Вдруг я услышал женский голос, звавший на помощь.

То не могли быть грабители: было едва десять часов вечера. Я побежал на угол площади, откуда раздался крик, и увидел при свете луны, вышедшей из облаков, женщину, отбивавшуюся от патруля санкюлотов.

Женщина также увидела меня и, заметив по моему костюму, что я не простолюдин, бросилась ко мне с криком:

«А, вот же господин Альбер, я его знаю; он вам подтвердит, что я дочь тетки Ледьё, прачки».

В ту же минуту бедная женщина, бледная и дрожащая, вцепилась в меня, как хватается утопающий за обломок доски, чтобы спастись.

«Пусть ты дочка тетки Ледьё, это твое дело; но у тебя нет гражданской карточки, красотка, и ты должна пойти за нами в кордегардию! — настаивал начальник патруля.

Женщина стиснула мою руку; я ощутил в этом пожатии ее ужас и просьбу. Я понял.

Она назвала меня первым именем, пришедшим ей в голову, поэтому и я назвал ее придуманным именем.

«Как, это вы, моя бедная Соланж! — сказал я ей. — Что с вами случилось?»

«А, вот видите, господа!» — воскликнула она.

«Мне кажется, ты могла бы сказать „граждане“«.

«Послушайте, господин сержант, не моя вина, что я так говорю, — ответила девушка, — моя мать работала у важных господ и приучила меня быть вежливой, и я усвоила эту, признаюсь, дурную аристократическую привычку. Что же делать, господин сержант, я не могу от нее избавиться».

В этом ответе, произнесенном дрожащим голосом, звучала почти неощутимая насмешка, которую понял только я. Я задавал себе вопрос, кто могла быть эта женщина.

Невозможно было разрешить эту загадку. Одно было несомненно: она не была дочерью прачки.

«Что со мной случилось, гражданин Альбер? — ответила она. — Вот что случилось! Представьте себе, я пошла отнести белье; хозяйки не было дома; я ждала ее, чтобы получить свои деньги. А как же, ведь по теперешним временам каждому нужны деньги! Наступила ночь, а я, полагая вернуться засветло, не взяла гражданской карточки и попала к этим господам — извините, я хотела сказать, гражданам, — они спросили у меня карточку, я сказала, что у меня ее нет; они хотели отвести меня в кордегардию. Я начала кричать, и тогда как раз подошли вы, мой знакомый, теперь я успокоилась. Я сказала себе: так как господин Альбер знает, что меня зовут Соланж, он знает, что я дочь тетки Ледьё, он поручится за меня, не правда ли, господин Альбер?»

«Конечно, поручусь; я ручаюсь за вас».

«Хорошо, — сказал начальник патруля. — А кто мне за тебя поручится, господин мюскаден?»

«Дантон. С тебя этого довольно? Как ты думаешь, он настоящий патриот?»

«А, если Дантон за тебя поручится, то против этого ничего нельзя сказать».

«Вот. Сегодня день заседания у Кордельеров, идем туда».

«Идем туда, — сказал сержант. — Граждане санкюлоты, вперед, марш!»

Клуб кордельеров находился в старом монастыре кордельеров, на улице Обсерванс. Через минуту мы были там. Подойдя к двери, я вырвал листок из записной книжки, написал карандашом несколько слов, передал сержанту и попросил его отнести Дантону. Мы же остались под охраной капрала и патруля.

Сержант вошел в клуб и вернулся с Дантоном.

«Что это, — сказал он, — тебя арестовали? Тебя, моего друга и друга Камилла! Тебя, лучшего из существующих республиканцев! Да полно, гражданин сержант, — прибавил он, обращаясь к начальнику санкюлотов, — я ручаюсь за него. Этого тебе довольно?»

«Ты ручаешься за него. А за нее?» — возразил упрямый сержант.

«За нее? О ком ты говоришь?»

«Об этой женщине, черт побери!»

«За него, за нее, за всех, кто с ним; доволен ты?»

«Да, я доволен, — сказал сержант, — особенно тем, что повидал тебя».

«А, черт возьми! Это удовольствие я могу доставить тебе даром: смотри на меня сколько хочешь, пока я с тобой».

«Благодарю. Отстаивай, как ты это делал до сих пор, интересы народа и будь уверен, народ будет тебе признателен».

«О да, конечно! Я на это рассчитываю!» — сказал Дантон.

«Можешь ты пожать мне руку?» — продолжал сержант.

«Отчего же нет?»

И Дантон подал ему руку.

«Да здравствует Дантон!» — закричал сержант.

«Да здравствует Дантон!» — повторил патруль.

И патруль ушел под командой своего начальника. В десяти шагах он обернулся и, размахивая своим красным колпаком, закричал еще раз: «Да здравствует Дантон!» И его люди повторили за ним этот возглас.

Я хотел поблагодарить Дантона, но в это время его несколько раз окликнули из помещения клуба.

«Дантон! Дантон! — кричало несколько голосов. — На трибуну!»

«Извини, мой милый, — сказал он мне, — ты слышишь… жму руку и ухожу. Я подал сержанту правую руку, тебе подаю левую. Кто знает? У достойного патриота может быть чесотка».

И, повернувшись, он сказал тем мощным голосом, который поднимает и успокаивает бурную толпу на улице:

«Иду! Иду, подождите!»