требуют теперь от меня много времени, и это ей помешает пообещать от моего имени, что мы нанесем повторный визит в замок, но пожелание г-на Стиффа нанести вместе с его супругой ответный визит в наш дом будет встречено с благодарностью, какой заслуживает столь большая милость.

Затем они поговорили о дожде и ясной погоде, об урожае, как ожидается, отличном в нынешнем году, об огромном богатстве графа, о большом влиянии, какое г-н Стифф имеет на этого знатного вельможу.

Беседуя таким образом, они подъехали к нашему дому, где управляющий и распрощался с Дженни.

Девятый день после нашего обоснования в ашборнском пасторском доме пришелся на день моего рождения.

С этого дня, 19 июля, мне пошел двадцать шестой год.

Увы, после смерти моих бедных родителей никто уже не вспоминал о дне моего рождения!

Я и сам почти забыл о нем.

Что касается Дженни, она и не могла о нем знать: я единственный раз в разговоре с ней упомянул мой возраст – это было в день, когда я стал ее мужем, и то, что она вспомнила о дне моего рождения, было воспринято мною как чудо.

Тем не менее накануне она время от времени улыбалась мне как-то по-особому, когда я спрашивал, зачем это она запасается провизией; на следующий день утром она поцеловала меня нежнее обычного, и мне показалось, что она следила за мной, когда я спустился в бывшую спальню г-жи Снарт, ставшую моим рабочим кабинетом и местом, где я мог предаваться размышлениям.

Войдя в кабинет, я сначала не заметил ничего необычного; но, когда я сел за мой письменный стол и случайно поднял голову, у меня вырвался крик изумления.

Напротив себя я увидел очаровательную гуашь, где был изображен красно-бело-зеленый домик; окно его было открыто, и за ним стояла Дженни со своим щеглом на плече.

Я встал, подошел поближе, нагнулся и стал рассматривать гуашь – сначала в целом, прислушиваясь к отклику моего сердца, а затем – в подробностях, полагаясь на мой рассудок, и рассудок после этого осмотра оказался столь же удовлетворен, как и сердце.

Гуашь..[262] была задумана и даже выполнена, я бы сказал, в стиле Мириса[263]

Личико, вполне похожее на изображение Дженни, наполовину скрытое в тени от большой соломенной шляпки, а наполовину освещенное ярким солнцем, выглядело чарующе утонченным.

Стена домика в ее близком соседстве с плющом, сиренью и тополями была написана в сочных тонах, что свидетельствовало об опытной кисти.

Удивление мое было настолько велико, что я не удержался и громко выразил его вслух.

– О Боже мой! – воскликнул я. – Кто же написал эту очаровательную картинку?

И тут я услышал ласковый голос Дженни, прошептавший мне на ухо:

– Не ты ли, любимый мой Уильям, высказал мне желание иметь вид бедного маленького домика, в окне которого ты впервые увидел меня?

– Да, конечно, – подтвердил я.

– Так вот, разве не вы мой хозяин? Разве я не дала клятву повиноваться вам?.. Ваши распоряжения исполнены вашей смиренной служанкой, мой повелитель!

И Дженни сделала прелестный реверанс, исполненный одновременно кокетства и грации.

– Да, – сказал я, – но кто же художник? Кто художник?..

– О, художника найти совсем нетрудно, – улыбнулась мне жена, – ведь именно ему вам было угодно высказать ваше желание.

– Как! – вскричал я. – Художник… автор этой прелестной гуаши… это ты?

Дженни, не переставая улыбаться, сделала мне еще один точно такой же реверанс.

– Так у тебя просто восхитительный талант, а ты мне никогда о нем не упоминала ни словом…

– Забывчивый! Я же говорила тебе об этом как раз в день нашего вселения в этот дом…

– Да, говорила, но так, словно речь идет о воспитаннице пансиона, рисующей модель из гипса, а не о художнике, который задумывает композицию и мастерски исполняет ее.

Тут я вспомнил о собственном предложении руководить ее занятиями живописью.

– Эх, а я!.. – вырвалось у меня. – О моя Дженни, теперь я понимаю улыбку, с какой ты встретила мое предложение.

– Уильям!..

– А эти фрески, которые я расписывал с такой гордостью в комнате моей супруги… Сейчас я возьму кисть и Щетку и все это сотру!

Я бросился к двери, но Дженни остановила меня:

– Нет, друг мой, нет, ничего ты не сотрешь… Эти фрески – памятник твоей привязанности ко мне, и, выходя отсюда, я стала на колени перед распятием, благодаря Господа за то, что меня так любят, и поцеловала пару белых голубков – символ нашей любви.

У меня вырвался вздох – одновременно и грустный, и радостный.

Грусть его была обращена к моей гордыне, дорогой мой Петрус; я начинаю верить, что гордыня – это демон, которому его повелитель Сатана велел меня погубить.