– Нет, не знаю, – откликнулась я, – однако делайте то, что считаете нужным.

Ризничий вышел, а столяр остался.

– Что еще вам нужно? – спросила я.

– Я пришел заколотить гроб, – объяснил он.

– К чему такая спешка?

– Через четверть часа нужно будет отнести тело в церковь.

– В таком случае действуйте.

Я поцеловала дочь в ледяные губы и снова принялась зашивать на ней саван.

Дойдя до глаз Бетси, я поцеловала их в последний раз и завершила скорбную работу.

Покрывало вечности легло на лицо моей дочери.

Я пошла лечь на кровать Бетси, на то место, где она лежала, вместиться в то углубление, которое оставило в постели тело моего ребенка.

– О зараза, зараза! – вырвалось у меня. – Если ты так страшна, так жестока, так неумолима, почему же не берешь меня, почему не укладываешь в фоб рядом с моей дочерью?!

Прозвучал первый удар молотка, я пронзительно закричала и бросилась к изножью кровати.

– О, смилуйтесь, друг мой, смилуйтесь! – умоляла я. – Подождите еще хоть одну секундочку! Подождите!

У столяра достало благочестия подождать.

Я встала на колени и еще раз, теперь уже через саван, поцеловала глаза и губы моего ребенка; затем, откинув голову назад, заламывая руки и закрывая ладонями уши, я заняла на кровати место, только что покинутое мною.

– А теперь действуйте, – сказала я столяру. Зазвучали равномерные удары молотка.

Нет, нет, нет, Пресвятая Дева Мария страдала не больше, чем я, когда она слышала удары молотка, прибивавшего ее сына к кресту.

Тщетно закрывала я ладонями уши, до боли сжимая голову, – я слышала каждый удар, и мне казалось, что каждый удар вбивает гвоздь в мое сердце.

Но вот удары прекратились.

Я обернулась: работа гробовщика была завершена; столяр рукавом вытирал пот со лба.

Однако час настал. Зазвучал церковный колокол. Вошли два носильщика.

– Где это? – спросили они. Столяр указал им рукой на гроб.

Мне хотелось отсрочить минуту, когда вынесут из дома тело моего ребенка.

– Почему не пришел пастор? – спросила я.

– Он ждет тело в церкви, – ответили носильщики и, взяв гроб, поставили его себе на плечи.

– Удивительное дело! Гроб-то не тяжелый! – воскликнули они. – Не всегда приходится выполнять такой легкий труд.

Они спустились по лестнице. Я последовала за ними.

Я не могла бы описать точно, что со мной происходило начиная с этой минуты и в течение двух-трех ближайших дней.

У меня остались только смутные воспоминания, подобные сновидению.

Мне вспоминаются холодные плиты, на которых я распростерлась во время заупокойной службы; медленные мрачные песнопения, показавшиеся мне, однако, очень короткими; печальное паломничество от церкви на кладбище, совершенное мною в полном одиночестве, поскольку из-за страха заразиться все держались в стороне от меня; шорох земли, сыплющейся на гроб; затем прохладная вечерняя роса, которая привела меня в чувство.

Была уже ночь; я лежала у могилы моей дочери.

Не сознавая, что делаю, я встала, взяла горсть земли, прижала к груди и пошла домой медленно, опустив голову, то и дело шепча:

– Прощай… прощай… прощай!..

Во дворе пасторского дома дети играли и смеялись, танцуя вокруг большого костра; среди этих детей выделялись сыновья пастора – самые веселые и самые шумные.

Они вернулись в отцовский дом, ибо пастору уже нечего было за них опасаться: мою дочь похоронили.

При моем приближении все дети бросились бежать с криком:

– Дама в сером! Дама в сером!

Я внушала ужас всем этим несчастным малышам; почему? Я ничего не понимала.

Впрочем, мне это было безразлично. Теперь, когда дочь моя умерла, я стала ненавидеть детей.