Я открыла дверь.

Передо мной стояли нищий и пастух из Нарберта.

Я настежь распахнула перед ними дверь, как будто это явились король и его посол.

Пастух был человек лет пятидесяти, с уже седеющими волосами, в одежде горца.

Физиономия его выражала странную смесь хитрости и алчности.

Заметив это, я сохранила надежду, но потеряла доверие.

Он подошел к кровати, где лежала Элизабет.

Мне хотелось рассказать ему о ее болезни, объяснить, что испытывала больная, поведать об этих снах, этих галлюцинациях, этом ясновидении.

Гость остановил меня.

– Мне не надо рассказывать, я и так все знаю, – заявил он. – Только вы послали за мной слишком поздно.

– Слишком поздно? – переспросила я, охваченная тревогой.

– Никогда не бывает слишком поздно, пока хоть остаток жизни теплится в нас; иногда я из последней искорки разжигал целый костер.

– Так вы на что-то надеетесь?

– Я сделаю все, что смогу… Но…

– Что – но?

– Но у меня нет нужных трав, и мне придется их раздобыть… Деньги у вас есть?

– Увы, оглянитесь и вы увидите, как я бедна!

– Однако вы дали шиллинг человеку, который пришел за мной.

– Я дала ему то, что он попросил. У меня осталось четыре шиллинга? Хотите их?

– Мне нужно десять.

У меня потемнело в глазах.

– Очень жаль, – сказал нищий, – но, если он просит десять шиллингов, значит, ему нужно десять шиллингов.

– Друг мой, – промолвила я, протягивая пастуху все, что оставалось от гинеи, – вот четыре шиллинга, и, если вы их возьмете, клянусь вам, у меня останется только эта маленькая монета, с которой, как я хочу, меня похоронят.

При виде денег в глазах пастуха блеснул алчный огонь. Он протянул руку, словно желая взять деньги.

Но, сделав над собой усилие, он возразил:

– Нет, с четырьмя шиллингами я ничего не смогу сделать.

– О, – поддакнул нищий, изобразив на лице сострадание, – какой это грех – из-за отсутствия нескольких шиллингов видеть, как умирает столь чудное дитя!

– Увы, – вырвалось у меня, – если бы я могла расплатиться кровью из моих вен, – Бог мой, ты тому свидетель, – я тотчас вскрыла бы их!

– Неужели в деревне или в окрестностях у вас не найдутся друзья, готовые дать вам взаймы шесть шиллингов? – спросил нищий.

Посмотрев на этого человека, я подумала: на какие же средства живет он сам? На подаяние? Однако он рослый и сильный. Вместо того чтобы подавать ему милостыню, следовало бы сказать: «Ступайте-ка трудиться, друг мой».

Если его не поставили на место, значит, для него нашлось еще на земле несколько добрых и жалостливых сердец.

И тут в душе у меня промелькнула надежда.

– Хорошо, друг мой, – сказала я пастуху, – приходите через два часа; я постараюсь найти шесть шиллингов.

– Мне нужна прядь волос вашей дочери и лоскут белья, которое она на себе носила.

Длинные волосы Бетси разметались по подушке; я взяла ножницы, но, приблизившись к столь дорогой мне головке, заколебалась.

– Надеюсь, это не для того, чтобы совершить какое-нибудь нечестие или какое-нибудь кощунство?

– Это для того, чтобы сделать попытку ее спасти. Вы что, отказываете мне в просьбе?

– О, – прошептала я самой себе, – будь это нечестие или кощунство, кара за них падет на совершившего такие деяния, но не на этого безвинного ребенка, жизнь которого я вымаливаю у Господа.

Волосы Бетси скрипнули под ножницами, и я передала пастуху отрезанную прядь, завернув ее в квадратный лоскут ткани, вырезанный из платка, который прошлой ночью лежал на груди Элизабет.

Увы, розовый цвет проступившей на груди капли исчез; пройдет еще несколько дней, и кровь обретет прозрачность чистейшей воды.