Прошло три недели, а затем и месяц.

Я получила от Бетси еще два письма.

Последнее пролежало два дня, но я так его и не открыла. Зачем?.. Однажды утром в мою комнату вошел незнакомец. Я держала в руке это письмо Бетси, собираясь его развернуть.

Из конверта выступала часть письма, содержащая его последнюю строчку; наверное, то была фраза, которой Бетси завершала и все предыдущие письма: «До свидания, матушка; мне все лучше и лучше, и я очень счастлива у господина и госпожи Уэллс».

Как уже было сказано, в комнату вошел незнакомец.

– Вы мать мисс Элизабет? – спросил он.

– Да, сударь.

– Мисс Элизабет, проживающей в Милфорде в торговом доме господина Уэллса и компании? – продолжал он.

– Да, сударь, – подтвердила я. – Вы от моей дочери?

– Нет, сударыня, но я пришел, чтобы поговорить с вами о ней.

– О Боже! – вырвалось у меня. – Уж не стало ли ей хуже?

Он не ответил и молча огляделся, словно пытаясь определить благосостояние дома, куда он вошел.

Все содержалось в такой чистоте, что наша нищета могла показаться некоторым достатком.

– Сударыня, я врач из Милфорда, – заявил незнакомец.

– О сударь, что привело вас ко мне? – вся задрожав и сделав шаг к нему, спросила я.

– Человечность, сударыня.

– Садитесь, сударь, и рассказывайте, прошу вас.

– Сударыня, меня вызвали к господину Уэллсу…

– К Элизабет?

– Нет, сударыня… к одной из девиц Уэллс, которая заболела оспой.

– О Боже мой, и моя бедная Элизабет заразилась этой страшной болезнью?

– Нет, сударыня… но, прохаживаясь по дому, я имел случай увидеть вашу дочь…

– И что же, сударь?

– Не думаю, что воздух Милфорда хорош для нее.

– Увы, сударь, – прошептала я, – счастлив тот или та, кто может выбирать, каким воздухом дышать! Мы-то совсем не из их числа!

– Тем не менее, сударыня, – продолжал врач, – если этот воздух оказался бы роковым для вашей дочери, не могли бы вы кое-чем пожертвовать ради нее?

– Кое-чем пожертвовать? – воскликнула я. – О, если, нужно, я пожертвую собственной жизнью!

– Похоже, вы живете в достатке, – заметил врач. «Если я признаюсь ему в нашей нищете, он не будет говорить так откровенно», – подумала я. Однако и лгать мне не хотелось.

– Говорите со мной так, сударь, как если бы мы были богаты, – предложила я.

– Что же, если бы вы были богаты, сударыня, – продолжил мой гость, – то позвольте мне сказать, поступили бы весьма неразумно, разрешив вашему ребенку, такому слабому здоровьем, сидеть по десять часов в день, согнувшись над конторскими книгами. Таких условий и хорошее здоровье не выдержит, а у нее здоровье отнюдь не отличное.

– Значит, вы, сударь, считаете мою бедную девочку очень больной, не так ли?

– Я этого не говорю, сударыня; я говорю, что, сидя в закрытом помещении, уставая от работы, она губит себя; что и вне дома морской воздух убивает ее; ей был бы полезен климат более мягкий, такой, как на юге Франции или в Италии.

– Так юг Франции или Италия могли бы ее излечить?

– По крайней мере, это, быть может, помешало бы болезни развиться. Так что, если вы мне верите, соберите все ваши средства…

– Все наши средства, сударь! – вскричала я в отчаянии. – Но все наши средства не превышают трех гиней!

– О несчастная женщина! – в свою очередь воскликнул врач. – Что же я наговорил?! Что я наделал?!

– Таков ваш долг, сударь… Вас, людей науки, не касается, беден больной или богат; вы указываете, что необходимо предпринять, вот и все. Итак, теплые края, юг Франции или Италия, иначе моя дочь погибнет?

– Я этого не говорю… Если только она сможет вернуться сюда… воздух этой долины, зажатой двумя горами, не плох. К тому же заботы любящей матери – это уже великое дело в глазах Всевышнего.

– О, этими заботами, сударь, дочь не будет обделена, пусть даже мне придется просить милостыню! В конце концов, кто откажет мне в посильной помощи, когда я протяну руку и скажу: «Будьте милосердны, я мать и прошу ради дочери!»?