В ту пору, когда Ливия Друзилла, после брака с Октавианом получившая имя Августы,[325] еще была невестой, как-то она сидела в саду своей виллы в Вейях, и вдруг летевший в поднебесье орел уронил ей на колени белую курицу. Та нисколько не пострадала и даже словно бы не испугалась. Разглядывая и лаская ее, удивленная Ливия заметила, что птица держит в клюве веточку лавра. Она обратилась за разъяснениями к гаруспикам,[326] а те велели ей посадить лавровую веточку в землю, чтобы она дала побеги, и выкармливать курицу, чтобы от нее пошло потомство. Ливия так и сделала. Местом исполнения прорицания был выбран императорский загородный дом на Фламиниевой дороге, у Тибра, в девяти милях от Рима. Успех превзошел все ожидания. Вывелось столько цыплят, что поместье это стали называть «Ad Gallinas»,[327] а лавр дал столько отростков, что вокруг него вырос целый лес. И вот этот лес внезапно весь высох, от верхушек и до корней, а цыплята все до единого погибли.

Итак, император появился перед зрителями. По своему обыкновению, он смиренно вышел на орхестру[328] и обратился к публике с почтительной речью, говоря, что сделает все возможное, но успех его выступления зависит от фортуны; однако в театре не раздалось ни одного ободряющего рукоплескания. Тем не менее, он начал петь, но в голосе его чувствовались робость и смятение. Зрители выслушали его в глубокой тишине и не выразили никакой поддержки. Наконец он пропел последний стих, гласивший:

Жена, мать, отец – все требуют смерти моей!

И тут, наконец, раздались рукоплескания и крики, но такие крики уже никого не могли ввести в заблуждение. Нерон понял их истинный смысл и без промедления покинул орхестру. Но спускаясь по лестнице, он наступил на край своего слишком длинного одеяния, упал и расшиб лицо. Когда его подняли, он был без чувств.

Нерона отнесли в Палатинский дворец.[329] Придя в себя, он заперся в уединенном покое, терзаемый страхом и злобой. Он взял таблички и стал записывать на них странные мысли, которым не хватало только подписи, чтобы превратиться в чудовищные приказы. Он намеревался отдать всю Галлию на разграбление легионам, пригласить к себе на пир всех сенаторов и отравить, поджечь Рим и одновременно выпустить на волю всех хищных зверей, чтобы неблагодарный народ, своими рукоплесканиями призывавший на него смерть, не смог бороться с всепожирающим пламенем. Написав это, он уверился, что может еще совершить много зла, а следовательно, не лишился власти. Это его успокоило; он бросился на постель, и боги, которым было угодно послать ему новые знамения, позволили ему заснуть.

Нерону, никогда прежде не видевшему снов, приснилось, что он на корабле в страшную бурю несется по волнам бушующего моря и кто-то вырывает руль у него из рук. Затем, как это бывает во сне, безо всякой связи с предыдущим он оказался вдруг перед театром Помпея; четырнадцать статуй, воздвигнутые Копонием и изображавшие четырнадцать народов,[330] спустились с пьедесталов. Та, что была перед ним, преградила ему путь, остальные стали полукругом и начали медленно приближаться, пока он не оказался в кольце их мраморных рук. С трудом ускользнул он от этих каменных призраков и, бледный, задыхающийся, безгласный, бросился на Марсово поле. Но когда он проходил мимо мавзолея Августа, двери гробницы отворились сами собой и оттуда послышался голос, трижды позвавший Нерона. Это последнее видение прервало сон, и он пробудился, весь дрожа, в поту, со вставшими дыбом волосами. Он позвал рабов, приказал привести Спора, и юноша оставался в его спальне до утра.

При свете дня леденящие ночные ужасы рассеялись. Но после них осталась какая-то смутная тревога, заставлявшая Нерона поминутно вздрагивать. Тогда он велел привести к нему гонца, что доставил донесение о гибели Виндекса. Это был батавский всадник, вышедший из Германии с войском Вергиния и участвовавший в сражении. Нерон заставил его несколько раз рассказать о битве, и особенно подробно о смерти Виндекса. Он не успокоился, пока воин не поклялся ему Юпитером, что своими глазами видел изрубленное тело, которое оставалось лишь положить в могилу. Тогда Нерон приказал отсчитать гонцу сто тысяч сестерциев и подарил собственный золотой перстень.

Настало время ужина, и в Палатинском дворце собрались гости императора. Перед трапезой Нерон, как обычно, предложил им баню. Когда они вышли оттуда, рабы облачили их в белоснежные тоги и надели на них венки из цветов. В триклинии их ожидал Нерон, также одетый в белое и увенчанный цветами, и все возлегли на пиршественные ложа под звуки чарующей музыки.

Этот ужин был устроен не только со всей изысканностью, но и со всей роскошью, какой отличалась трапеза римлян. У ног каждого сотрапезника лежал раб, готовый исполнить все его желания, а за отдельным столиком ел парасит,[331] отданный в жертву – гость мог глумиться над ним как хотел. В глубине триклиния было устроено нечто вроде театра: там блистали красотой гадитанские танцовщицы,[332] чья легкость и изящество движений делали их похожими на весенние божества, которые в мае сопровождают Флору и Зефира, посещающих свои владения.

По мере того как длился ужин, а возбуждение сотрапезников росло, танец постепенно изменялся: из сладострастного он стал похотливым. Наконец танцовщиц сменили канатоходцы, и тут начались невообразимые игры (говорят, они были заново открыты во времена Регентства[333]), придуманные когда-то для того, чтобы разбудить засыпающие чувства старого Тиберия. А Нерон взял кифару и запел язвительные стихи о Виндексе. Эту песнь он сопровождал шутовскими телодвижениями. Пирующие неистово рукоплескали его пению и жестам, когда вошел гонец с последними донесениями из Испании. В письмах сообщалось о начале восстания и о том, что Гальба провозглашен императором.

Нерон перечитал донесения по нескольку раз и с каждым разом все больше бледнел. Закончив чтение, он схватил две свои любимые вазы, которые он называл «гомерическими», потому что они были расписаны сценами из «Илиады», и разбил их вдребезги как обычную посуду. Затем он рухнул на пол, разодрал на себе одежды и стал биться головой о пиршественные ложа, крича, что ему довелось претерпеть неслыханное, никем до него не испытанное несчастье – еще при жизни лишиться императорской власти. На крики прибежала его кормилица Эклога, обняла его словно ребенка и стала утешать. А.он, как ребенок, от ее утешений загоревал еще сильнее. Однако горе быстро сменилось гневом. Он приказал принести ему заостренную тростниковую палочку и папирус, чтобы написать начальнику преторианцев. Подписав приказ, он хотел было запечатать папирус своим перстнем, который, как мы уже говорили, он утром подарил батавскому всаднику. Тогда он попросил перстень у Спора, взял его не глядя и прижал к теплому воску. И только отняв перстень, заметил, что оттиснутая им печать изображает нисхождение Прозерпины в подземное царство. Это знамение, да еще явленное в такую минуту, показалось ему самым грозным из всех. То ли он подумал, будто Спор нарочно дал ему этот перстень, то ли в охватывающем его безумии он уже не узнавал самых близких друзей, но, когда Спор подошел спросить, в чем причина его внезапного отчаяния, он сильно ударил юношу кулаком в лицо. Окровавленный Спор, лишившись чувств, упал на разбросанные по полу объедки.

Не простившись с пирующими, император стремительно покинул триклиний, удалился в свои покои и послал за Локустой.