Студенты недоуменно переглянулись. Урбан видел, что они колеблются и бросают вопросительные взгляды, требующие объяснений, на главного архивариуса Учелло, понимавшего ситуацию еще меньше их; наконец они собрали свои вещи и молча направились к выходу. Когда пришли еще два швейцарских гвардейца, студенты расступились и принялись перешептываться. Урбан безучастно ждал, пока гвардейцы подойдут к нему.
– Полковник Зегессер, мы желаем, чтобы вы и ваш капитан лично позаботились о том, чтобы никто не смог войти в это здание. Оба ваших гвардейца помогут нам в нашей работе в тайном архиве. Вы уже исповедались, как мы вам приказывали?
Командир гвардейцев кивнул. Урбан с удовлетворением констатировал, что мужчина не задал ни единого вопроса о том, почему ему и его офицерам было приказано нести этот караул. Он взял полковника под руку и отвел его на несколько шагов в сторону. Взгляд Орнальдо Учелло последовал за ними, хотя сам он остался за кафедрой.
– Очень важно, чтобы на ваших людях не было греха. Когда все закончится, выплатите обоим жалованье, которое бы соответствовало сумме, полагающейся за двадцать пять лет верной службы, увольте их и отошлите домой. Позаботьтесь о том, чтобы оба получили высшие награды за отвагу и верность. Мы желаем, чтобы они отправились домой, в Швейцарию, сегодня же.
Глаза полковника пристально смотрели на него из-под шлема. Урбан выдержал этот взгляд.
– Мы можем положиться на вас, полковник Зегессер. Можем ли мы так же положиться и на вашего капитана?
– Он мой сын, – ответил полковник.
Офицер приложил три пальца к сердцу, развернулся и, чеканя шаг, вышел. Его сын последовал за ним без единого слова. Урбан подмигнул главному архивариусу. Орнальдо Учелло неуклюже приблизился к нему, тщетно стараясь убрать с лица выражение, говорившее, что он сейчас увидел, как развалился мир вокруг него, и теперь боится, что вот-вот разрушится и вселенная.
– Сопроводите нас, пожалуйста, глубокочтимый друг, – попросил Урбан. – Мы хотим кое-что показать вам.
Потолок Сикстинского зала поднимался перед ним, как чудовищных размеров сундук с сокровищем, и терялся в темноте своих сильно вытянутых сводов. Папы, святые и аллегорические фигуры застыли в центральном нефе, фрески на крестовом своде отсвечивали глубокой синевой или сверкали золотом. Пахло краской, влажным строительным раствором и свежим деревом от книжных шкафов, которые предшественник Урбана заказал специально для документов. Зал ничем не походил на прежний архив, на его разделение на латинскую, греческую, папскую библиотеки и тайный архив, на мрачные помещения, в которых даже при свете дня нельзя было обойтись без факела. Папа Сикст V правильно поступил, предприняв новое строительство. Однако и он, так же как и Урбан, провел в залах библиотеки достаточно времени, чтобы понять, что самый удивительный архив христианства срочно нуждался в больших помещениях.
Они остались вдвоем: он, Урбан, тогда архиепископ Россано, и Феличе Перетти, тогда секретарь римской инквизиции, быстро ставший Папой Сикстом V. Одному юному монаху-доминиканцу было поручено составить новый свод правил для пользования библиотекой, и, пока Феличе Перетти постоянно заглядывал ему через плечо и при каждом ужесточении правил пользования требовал еще более решительных мер, Урбан бродил по залам. Он вытаскивал что-то с полки тут, справлялся с чем-то по книге там, бесцельно рылся и поддался странному внутреннему чувству, что среди всех этих фолиантов, кодексов, свитков с письменами и запечатанных сундуков что-то позвало его. Папа Сикст все месяцы своего правления преследовал лишь одну цель: внедрить новый свод правил пользования библиотекой; он же, Урбан, его преемник, чувствовал себя избранным для того, чтобы создать новый свод правил для мира.
В конце длинного зала в темноте поблескивала окованная железом дверь.
– Соблаговолите открыть ее, любезный друг, – попросил Урбан.
Орнальдо Учелло сглотнул, помедлил, затем извлек связку ключей и принялся открывать замки.
– Это запретный архив, – выдавил он из себя.
Папа снисходительно кивнул.
– Нам это известно, – ответил он.
Замки поддавались с таким трудом, как будто считали своим долгом создать дополнительные препятствия всякому, кто хотел войти в потайную комнату. Наконец они оказались в маленьком, лишенном украшений отражении Сикстинского зала, в котором не было ни красок, ни фресок и через единственное крохотное окошко которого попадало как раз достаточно света, чтобы не заблудиться в колоннах. Единственная фреска находилась на передней части огромной колонны, стоявшей прямо у входа: архангел Михаил пристально смотрел на вошедших, его огненный меч был поднят, другую руку он протянул в запрещающем жесте. Урбан перекрестился и прошел мимо.
Между колонн стояли шкафчики, книжные шкафы и простые полки, ближе друг к другу и в большем количестве, чем снаружи, в Сикстинском зале. Воздух здесь был более затхлым, поскольку сюда практически не ступала нога человека, и Урбан знал: если оставаться здесь достаточно долго, то знание о несчетных загадках, ужасных скандалах и происшествиях, не предназначенных для света внешнего мира, обрушится на него. И потому все чаще вошедший станет оглядываться через плечо, слышать шорохи и видеть тени. Найдя в тот раз упоминание о Кодексе, он не увидел ни единой возможности обнаружить тайник и добыть его; и тогда знание о том,
Папа Урбан слышал, как колотится в груди его сердце, пока он проходил все глубже в темноту архива, и как тяжело топают оба гвардейца рядом с ним, а главный архивариус Учелло позади него.
Шкафчик стоял в углу за одной из колонн. Он был старым, черным, поцарапанным и внушительным, как бастион. Пыльные керамические трубы сотнями лежали перед ним и покрывали его сверху донизу без единой щели. Папа Урбан сделал глубокий вдох.
– Ваше святейшество, позвольте спросить?
Папа покачал головой. Орнальдо Учелло замолчал. Урбан поднял рукава своей сутаны, пошевелил плечами, и пелерина с капюшоном сползла назад и дала ему больше свободы движений. Наконец он протянул вперед обе руки, взялся за одну из труб и потянул ее на себя. Он так сильно дрожал, что трубы начали вибрировать и биться друг о друга. Неожиданно труба поддалась, выскользнула из его ставших вдруг бессильными пальцев, медленно, будто под водой, упала вниз, перевернулась, ударилась о пол и разлетелась на осколки.
Главный архивариус издал вопль ужаса. Осколки керамической трубы с треском разлетелись по полу. Звук эхом отразился от колонн и затих позади шкафчиков.
– Ради Господа нашего Иисуса Христа, святой отец, – охнул Орнальдо Учелло и собрался уже сделать шаг вперед, чтобы поднять пергамент, валявшийся среди черепков.
– Не подходить! – рявкнул Урбан.
Он небрежно отшвырнул пергамент ногой в сторону, наступил на оторвавшуюся печать, треснувшую под его подошвой, как сырое яйцо, и потянулся к следующей трубе. Руки у него по-прежнему дрожали. Неожиданно он сорвал с пальца перстень, поспешно засунул его в сутану, рывком снял белые перчатки и бросил их на пол. Когда он голыми руками схватил следующую трубу и ощутил прохладу материала и грубую текстуру поверхности, дрожь в его руках уменьшилась. Он вытащил очередную трубу и тоже бросил ее на пол. Один из гвардейцев подхватил ее; главный архивариус вырвал трубу у него из рук и поспешно отступил на пару шагов, чтобы аккуратно положить ее. Папа Урбан услыхал испуганные стоны Учелло и в ту же секунду забыл о нем.
Следующая труба… еще одна… Он начал потеть и кашлять, вдыхая клубы пыли; когда он вытер руки о сутану, то оставил на белом материале черные полосы. Гвардейцы поменялись местами: теперь другой забирал у него трубы, а главный архивариус метался в разные стороны, с красным лицом, задыхаясь и охая, пока шкафчик не опустел. Пустота зияла перед Урбаном подобно бездне.
