пяти секунд обе женщины смотрели друг на друга, пораженные ужасом и с холодным потом на лбу. Затем потрясенная госпожа Сент-Люс, как тигрица, бросилась к двери, крича:

— Гектор! Гектор!

Ответа не было. В это время Наика заметила, что платье ребенка исчезло.

— Гектор! Гектор! — повторяла обезумевшая баронесса.

Она звонила, звала слуг и искала ребенка во всех закоулках. Ребенок исчез, и никто его не видал! Старый огромный замок с длинными и темными переходами, с холодными комнатами, обставленными тяжелою дубовою мебелью, был обыскан сверху донизу. Целый легион слуг с факелами в руках бегал в течение нескольких часов из одной залы в другую, из коридора в коридор, предводительствуемый госпожой Сент-Люс, забывшей в эту минуту о том, что она так тщательно скрывала от света в продолжение четырех лет свой грех, и повторявшей диким голосом:

— Дитя мое! Это мое дитя!

Нигде не могли найти маленького Гектора. На минуту смутная надежда пробудилась в сердце матери. Ребенок, с огорчением ушедший с праздника, быть может, оставшись один, сам оделся и вернулся в парк, но сон осилил его, и он прилег у какого-нибудь дерева. Парк обшарили так же, как и замок. Ребенка не нашли.

Тогда ужасное подозрение мелькнуло в уме баронессы; она вспомнила человека, у которого отняла невесту и сделала своим сообщником, рабом; она вспомнила, что этот когда-то честный и хороший человек посвящен был во все ее порочные тайны, и задала себе вопрос: уж не он ли придумал какую-нибудь страшную месть?

— Жан, где Жан? — спросила она.

Но никто не видал его с самого полудня.

— Ах! — вскричала Наика. — Это он, это он!

Наика поняла теперь, почему Жан, некогда любивший ее и готовый умереть за нее, вдруг сделался послушным и терпеливым рабом этой женщины, лишившей его счастья.

В Керлоре был старый слуга, уже несколько лет впавший в детство, на которого никто обыкновенно не обращал внимания. Этот слуга, которого звали Иероним, проводил целые часы на берегу у подножия скалы, терпеливо следя — на что способны только идиоты — за каждой волной, ударявшей о берег.

Этот человек провел часть ночи невдалеке от лестницы, которая вела с берега моря на площадку. Обыкновенно равнодушный ко всему окружающему, в эту ночь старый Иероним внимательно следил за царившим в замке переполохом. Он слышал, как произносили имя ребенка, и расхохотавшись, сказал:

— А! Ищут ребенка…

— Да, а ты видел его? — спросили его,

— Да, видел, — ответил он.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Где?

Тень сознания промелькнула в уме идиота, и он прибавил:

— Внизу… там внизу.

— Боже мой! — вскричала Наика. — Где это он видел его?

Идиот указал рукою на океан.

— Ах! — прошептала баронесса. — Мой ребенок утонул.

— Нет, — сказал старик, покачав головою.

— Но где же он в таком случае? Где он? Говори, говори! — повторяла Наика, стараясь угадать истину по безумным глазам Иеронима.

— Уехал!

— Уехал? Уехал? Но как? С кем? — спрашивала убитая горем мать, в отчаянии ломая руки.

— Уехал по морю… в лодке…

При этом ответе многие из слуг пожали плечами.

— Он сумасшедший! — сказали они.

— Но с кем же он уехал? — спросила Наика, схватив за руки старика.

— С Жаном.

Обе женщины переглянулись и уже более не сомневались. Отсутствие Жана подтверждало слова старика. Госпожа Сент-Люс, потеряв голову, поднялась на площадку и окинула долгим и жадным взглядом море, на котором уже скользил свет зарождающегося дня. Вдали не было видно ни одной лодки, ни одного корабля.

— Дитя мое! Дитя мое! Мое бедное дитя! — повторяла в припадке безумия мать.

И эта женщина, для которой ничего не было святого, упала на колени, моля Бога и святых, плакала отчаянными и кровавыми слезами и звала своего ребенка раздирающими душу криками.

Слуги уехали верхом по всем направлениям, а госпожу Сент-Люс, почти лишившуюся чувств, отнесли в ее комнату… В течение часа она металась по комнате с растрепанными волосами, блуждающими глазами; она была так страшна, что похититель испугался бы, если бы увидел разгневанную мать. Вдруг дверь отворилась, и человек, о котором совсем было забыла баронесса в своем горе, медленно и величественно вошел, как небесный мститель. Это был полковник Леон.

Он был бледен, как привидение, крупные слезы катились по его впалым щекам, и баронесса, искавшая своего сына повсюду и почти обезумевшая от горя, задрожала от удивления и ужаса, увидав этого человека, горе которого, казалось, было еще сильнее, чем ее. Она застонала и отступила на шаг, не будучи в силах ни вскрикнуть, ни сделать движения. Полковник закрыл дверь и направился прямо к ней;

Баронесса инстинктивно подалась назад, точно перед призраком смерти. Полковник запер за собою дверь, и оба они: мать, у которой похитили ее ребенка, и человек, полагавший, что сын его умер, — остались наедине. Страх баронессы был так силен, что она все отодвигалась от полковника. В глазах госпожи Сент-Люс капитан Ламберт был не более как управляющий, то есть, иначе говоря, подчиненный, и вдруг он без ее зова осмелился явиться в ее комнату. Но у полковника был теперь тот повелительный взгляд, перед которым все склонялось, и на него нельзя было смотреть без невольного ужаса… Его полный сдержанного гнева и затаенного горя вид, казалось, говорил баронессе: я пришел потребовать у вас страшного отчета.

— Баронесса, — медленно начал полковник мрачным и сдержанным от гнева голосом, — я пришел слить свое горе с вашим.

Баронесса вздрогнула и сделала еще шаг назад.

— Вы плачете о вашем ребенке?

Слова эти поразили госпожу Сент-Люс. Откуда этот человек знает, что Гектор ее сын?

— Дитя мое! — воскликнула она с тоской и ужасом.

— Я также оплакиваю своего ребенка, — сказал полковник.

— Вы?

В этом слове послышалось необычайное удивление.

— Мой сын умер, сударыня…

Глаза полковника засверкали от злобы.

— Ваш же… — продолжал он.

— Ах! — вскричала баронесса. — Вы знаете, что стало с ним, с моим Гектором?

— Да.

— Вы знаете и не скажете мне? О, говорите!

— Позже!

Надменная баронесса уже не дрожала перед этим таинственным и ужасным человеком, но смотрела на него умоляющими глазами. Яростный вопль вылетел из горла полковника:

— А, так вы любили вашего ребенка! — прохрипел он. — Вы, значит, любили хоть кого-нибудь на этом свете?

— Дитя мое! — сказала она с невыразимой мукой. — Вы знаете, что стало с ним и не хотите сказать мне. Ах! Значит, вы не знаете, что такое мать.

И гордая баронесса упала на колени и с мольбою протянула руки к полковнику: