Гонтран последовал за ним и поднялся на тридцать ступенек узкой и грязной лестницы; полковник открыл еще одну дверь, и маркиз очутился в маленькой, плохо освещенной комнате, окна которой были тщательно завешаны; комната была меблирована заново и освещалась двумя лампами с абажурами. Спутник маркиза сбросил домино и сказал Гонтрану:

— Оставайтесь в маске.

В тщательно припертую полковником дверь постучали два раза. Он пошел отворить ее. Человек, одетый также в домино, появился на пороге. Полковник поздоровался с ним и прибавил:

— Будьте любезны сесть, сударь.

Затем вошли еще пять человек, тоже в масках. Полковник обменялся с ними поклонами и, попросив садиться, снова запер дверь.

— Теперь мы все в сборе, — сказал он.

При этом полковник открыл другую дверь и жестом пригласил присутствовавших последовать за ним. Гонтран де Ласи оглядел комнату. Она была небольшая, обитая гранатовым, почти красным бархатом. На стенах были развешаны скрещенные шпаги разного образца, а над ними висели маски и перчатки. Эту комнату можно было бы принять за оружейный зал. Посередине стоял письменный стол, заваленный бумагами, большая часть которых была с надписями. Вокруг стола стояло шесть кресел. Седьмое предназначалось для председателя таинственного собрания. Полковник занял его, сев перед столом.

Он один был без маски и домино между этими замаскированными и одетыми в домино людьми.

Торжественное молчание воцарилось среди шестерых людей, которые были незнакомы друг с другом и, по-видимому, явились сюда по таинственному приглашению.

Полковник вежливо попросил их занять места около него и сказал:

— Господа, никто из вас не знает, зачем все вы собрались сюда: маски скрывают ваши лица, и ни один из вас не может сказать, знает ли он остальных; вы явились, побуждаемые одним и тем же могучим двигателем, хотя все по разным причинам. Я один, господа, знаю вас всех, но я сохраню в тайне вашу интимную жизнь. Среди вас есть влюбленный и разорившийся джентльмен; есть сын, у которого мачеха отняла отцовское состояние; есть офицер, покинувший поле брани, повинуясь таинственному долгу, которого не признает военный закон. Последний предстанет перед военным судом ранее, чем через месяц, если генерал, командующий африканской армией, в которой он состоял, вернется во Францию. Четвертый готов пустить себе пулю в лоб, если не заплатит проигранных им ста тысяч экю. Он разорен, и этой суммы ему достать негде, но самое прискорбное это то, что его противник сплутовал. Однако это не принято доказывать. Пятый забылся однажды вечером несколько лет назад и сделал подлог. Он принадлежал к хорошей фамилии, но превратности парижской жизни, игра, женщины… и прочее… Подложный вексель был уже в его руках, но вероломный лакей украл его. Если виновник попал бы в руки правосудия, то очутился бы со своею баронскою короной в остроге. Наконец, господа, последний из вас — адвокат; он талантлив и честолюбив, он жаждет носить имя, которое ему не принадлежит, и это имя только один человек может доставить ему, но для этого нужно было бы сдвинуть горы. Адвокат сильно скомпрометирован.

Полковник замолчал и взглянул на своих гостей. Они сидели неподвижно, и трудно было бы угадать, который из них адвокат, дезертир и сделавший подлог.

— Как видите, господа, — продолжал полковник, — я знаю вас всех, знаю даже более и имею доказательства вашей виновности. Будучи незнакомы между собою, вы принадлежите к одному и тому же обществу, ваши страсти таинственно направлены к одной цели, общий интерес соединяет вас, и вы все почти с равным искусством владеете шпагой.

Шестеро гостей полковника с любопытством взглянули друг на друга.

— Теперь, — продолжал полковник, — я расскажу вам о себе. Моя история коротка. Я был полковником в 1815 году. Реставрация заставила меня вернуться к жизни частного человека. В течение пятнадцати лет я обдумывал план организовать общество сильных людей, которые бы ни перед чем не останавливались, общество тайное, никому неизвестное, грозное. Члены его должны совмещать в себе обязанности судей с правами палача, и интересы личности должны в нем подчиняться общим интересам, а общие интересы быть направлены к интересам каждого отдельного члена. Это общество должно оправдать собою басню о пучке копий, которые трудно переломить, пока они связаны, и которые легко ломаются, когда они разделены. Один романист написал повесть под заглавием «Тринадцать». Я хочу из области фантазии перенести ее в действительную жизнь. Я хочу, господа, обосновать фран-масонское общество «Друзья шпаги». Человек, стоящий на дороге, убивается честно на дуэли с целью смертью одного дать счастье нескольким людям. Я мог бы, господа, подробнее познакомить вас со своею программой, но пока считаю это бесполезным, так как общество еще не организовано, а вы друг с другом незнакомы, а потому свободны принять обязательства или отказаться от них. Но я должен предупредить вас о той опасности, какой подвергается каждый из вас. Одного ожидает каторга; другому грозит потеря чести; третий должен быть расстрелян; четвертый не заплатит своего карточного долга; пятый не будет мочь носить украденное им имя. Только один из вас может считать себя чистым, но и его снедает роковая страсть, и он дал мне слово пустить себе пулю в лоб в тот день, когда откажется от участия в нашем обществе. Теперь вы видите, что я держу вас всех в своих руках.

Торжествующая улыбка мелькнула на губах полковника, между тем как гости его содрогнулись.

— Теперь, — сказал он, — если кто-нибудь из вас не желает принадлежать к нашему обществу, то может удалиться.

Прошло несколько минут страшного колебания. Эти люди, совершившие преступление или терзаемые страстью, сразу поняли всю глубину ожидавшей их пропасти. Но никто не двинулся с места.

— Я знал уже, — прошептал полковник, — что вы все принадлежите мне так же, как и я принадлежу вам.

Затем, взглянув на каминные часы, он сказал:

— Я даю вам еще пять минут на размышление.

Пять минут пролетели среди подавляющего, мрачного молчания в обитой гранатовым бархатом комнате; можно было различить отчетливо, как у присутствовавших бьется пульс и равномерно тикают часы.

Гонтран де Ласи, как честный человек, долго колебался, но воспоминание о Леоне преследовало его; он верил, что Леона полюбит его, и эта роковая надежда повелевала ему оставаться здесь. Притом по выходу отсюда ему предстояло умереть, а жизнь, увенчанная ореолом молодости и любви, так привязывает к себе!

Пять минут прошли, однако никто и не думал покинуть своего кресла.

— Ну, теперь я вижу, — сказал полковник, — что наше общество организовано; долой маски! Товарищи, мы можем теперь познакомиться, потому что мы связаны друг с другом. Долой маски!

Голос этого человека звучал повелительно. Ему повиновались. Маски упали, и все шестеро «Друзей шпаги» с изумлением оглядывали друг друга.

Лица, снявшие маски, из которых пятеро еще не знакомы нашим читателям, заслуживают того, чтобы им были посвящены несколько строк. Первому было лет около тридцати; он был высокого роста, смугл, с густыми черными усами и мужественно красив; широкий шрам на лбу свидетельствовал о том, что он видал врага лицом к лицу. Нетрудно догадаться, что он-то и есть дезертировавший адъютант. Звали его Гектором Лембленом. Это был славный офицер, обязанный капитанским чином собственным заслугам, а не своему происхождению, потому что он был сыном незначительного руанского негоцианта. Второй был еще совершенно юный, белокурый, тщедушный юноша, с лицом, носившим отпечаток беспутной жизни, звали его виконт Ронневил. Это был несчастный игрок. Третий — адвокат — был лет двадцати девяти, с истомленным от труда и честолюбия лицом, с тонкими насмешливыми губами, с горящими и бегающими глазами; он носил чужое имя. В свете его звали Эммануэль Флар-Монгори.

Последний отпрыск славного рода Флар-Монгори усыновил молодого Эммануэля и впоследствии должен был оставить ему все свое состояние; но старый дворянин, насквозь пропитанный родовыми предрассудками, был готов отдать все, исключая своего имени; хотя он и передавал состояние своему приемному сыну, но все же не собирался передать ему на законном основании своего имени. Однако Эммануэль выдавал себя за Флара де Монгори, а старик, по свойственной ему слабости, допускал это. Но в один прекрасный день маркиз мог умереть, и тогда его племянник барон де Флар-Рювиньи на законном основании мог приказать наследнику по завещанию покойного, человеку, вращающемуся в свете, снова