— Гулял в парке, — ответил я.

— Почему вы не пришли ко мне в будуар выпить tisana? — спросила она.

— Не хотелось, — ответил я.

— Какой вы смешной, — сказала она. — За обедом вы вели себя, как надутый школьник, по которому плачут розги.

— Прошу прощения, — сказал я.

— Райнальди — мой старинный друг, вам это отлично известно, — сказала она. — Нам надо было о многом поговорить, неужели вы не понимаете?

— Не потому ли, что он вам более старинный друг, чем я, вы и позволили ему засидеться в будуаре до одиннадцати часов? — спросил я.

— Неужели до одиннадцати? Я и не знала, что так поздно.

— Он долго здесь пробудет? — спросил я.

— Это зависит от вас. Если вы проявите учтивость и пригласите его, то, возможно, он останется дня на три. Никак не дольше. Ему надо вернуться в Лондон.

— Раз вы просите меня пригласить его, я должен это сделать.

— Благодарю вас, Филипп. — Она посмотрела на меня снизу вверх, глаза ее смягчились, а в уголках губ заиграла улыбка. — В чем дело? Почему вы такой неразумный? О чем вы думали, бродя по парку?

Я мог бы предложить ей сотню ответов. Как не доверяю я Райнальди, как ненавистно мне его присутствие в моем доме, как хочу, чтобы все было, как прежде, — она, и никого больше. Но вместо этого я без всякой на то причины, кроме отвращения ко всему, о чем говорилось вечером, спросил ее:

— Кто такой этот Бенито Кастеллуччи? Почему он считал себя вправе дарить вам цветы?

Она залилась своим жемчужным смехом, привстала на цыпочки и обняла меня.

— Он был старым, очень толстым, и от него пахло сигарами. А вас я очень-очень люблю.

И она вышла.

Не сомневаюсь, что минут через двадцать она уже спала, я же до четырех ночи слышал бой часов на башне и, наконец забывшись беспокойным сном, который к семи утра становится особенно крепок, спал, пока молодой Джон безжалостно не разбудил меня в обычное время.

Райнальди пробыл у нас не три, а семь дней, и за все это время у меня ни разу не было повода изменить о нем мнение. Думаю, что больше всего меня раздражала снисходительность, которую он проявлял по отношению ко мне. Когда он смотрел на меня, на его губах змеилась улыбка, словно я был ребенком, которого надо ублажать, и, чем бы я ни занимался днем, он осведомлялся о моих делах с таким видом, будто говорил о школьных проказах. Я положил себе за правило не возвращаться к ленчу, и когда в начале пятого приходил домой, то, открывая дверь гостиной, всегда заставал их вдвоем за оживленным разговором, непременно по-итальянски. При моем появлении разговор обрывался.

— О, труженик возвращается! — однажды сказал Райнальди, сидевший — будь он проклят! — на стуле, на котором всегда сидел я, когда мы были вдвоем с Рейчел. — И пока он обходил свои земли, разумеется, с тем, чтобы проверить, достаточно ли глубоко его плуги вспахивают почву, мы с вами, Рейчел, перенеслись за сотни миль отсюда на крыльях мысли и воображения. За весь день мы не пошевелились, если не считать прогулки по дорожке с террасами. Средний возраст имеет свои преимущества.

— Вы дурно на меня влияете, Райнальди, — ответила она. — С тех пор как вы здесь, я пренебрегаю всеми своими обязанностями. Не выезжаю с визитами, не слежу за посадками. Филипп будет бранить меня за праздность.

— Вы не были праздны интеллектуально, — последовал его ответ. — В этом смысле мы покрыли не меньшие просторы, чем вышагал ваш молодой кузен.

Или сегодня он был не на ногах, а в седле? Верховой ездой молодые англичане вечно доводят свои тела до изнеможения.

Я понял, что он насмехается надо мной, пустоголовым молодым жеребцом, а способ, каким Рейчел пришла мне на выручку — опять воспитатель и воспитанник, — еще сильнее разозлил меня.

— Сегодня среда, — сказала она, — а по средам Филипп никуда не выходит и не выезжает, а просматривает счета в конторе. У него хорошая голова на цифры, и он точно знает, сколько тратит, не так ли, Филипп?

— Не всегда, — ответил я. — Например, сегодня я присутствовал на заседании мировых судей нашей округи и принимал участие в разбирательстве дела одного малого, обвиненного в воровстве. Его приговорили к штрафу и отпустили.

Райнальди наблюдал за мной все с той же снисходительностью.

— Молодой Соломон и молодой фермер в одном лице, — сказал он. — Я постоянно слышу о новых талантах. Рейчел, вы не находите, что ваш молодой кузен очень напоминает портрет Иоанна Крестителя кисти дель Сартоnote 8? Та же очаровательная смесь высокомерия и невинности.

— Может быть, — ответила Рейчел. — Я об этом не думала. По-моему, он похож только на одного человека.

— О да, разумеется, — согласился Райнальди. — Но помимо этого в нем определенно есть что-то дель- сартовское. Как-нибудь вам обязательно надо отлучить его от здешних угодий и показать ему нашу страну. Путешествия расширяют кругозор, обогащают душу, и мне очень хотелось бы увидеть, как он бродит по картинной галерее или по собору.

— На Эмброза и то и другое наводило скуку, — заметила Рейчел. — Сомневаюсь, чтобы на Филиппа они произвели большее впечатление. Кстати, вы видели вашего крестного на заседании мировых судей? Я хотела бы навестить его в Пелине вместе с синьором Райнальди.

— Да, он был там, — сказал я, — и передавал вам поклон.

— У мистера Кендалла очаровательная дочь, — сказала Рейчел, обращаясь к Райнальди, — немного младше Филиппа.

— Дочь? Хм, однако… — заметил Райнальди. — Значит, ваш молодой кузен не совсем отрезан от общества молодых женщин?

— Вовсе нет, — рассмеялась Рейчел. — Все матери в округе имеют на него виды.

Помню, какой яростный взгляд я бросил на нее; она перестала смеяться и, выходя из гостиной, чтобы переодеться к обеду, потрепала меня по плечу. Эта привычка всегда бесила меня; я окрестил ее жестом тетушки Фебы, чем привел Рейчел в такой восторг, будто сделал ей комплимент.

Именно тогда, как только она ушла наверх, Райнальди сказал мне:

— С вашей стороны, равно как и со стороны вашего креетного, было весьма великодушно выделить вашей кузине Рейчел содержание. Она сообщила мне об этом в письме. Она была глубоко тронута.

— Это самое меньшее, к чему обязывал нас долг по отношению к ней, — ответил я, надеясь, что мой тон не располагает к продолжению беседы. Я не сказал ему, что должно произойти через три недели.

— Вам, вероятно, известно, — продолжал Райнальди, — что, помимо этого содержания, у нее нет абсолютно никаких средств, за исключением тех, которые я могу время от времени выручать от продажи ее вещей. Смена обстановки благотворно подействовала на нее, но, полагаю, скоро она станет испытывать потребность в обществе, к которому привыкла во Флоренции. Это истинная причина, почему я не избавляюсь от виллы. Ваша кузина связана с ней слишком прочными узами.

Я не ответил. Если узы и прочны, то лишь потому, что он сам сделал их таковыми. Пока он не приехал, она не говорила ни о каких узах.

Сколь велико может быть его собственное состояние, подумал я, не дает ли он ей из своих собственных средств деньги помимо тех, что получает от продажи вещей с виллы Сангаллетти? Прав был Эмброз, не доверяя ему! Но какая слабость заставляет Рейчел дорожить им как советником и другом?

— Возможно, — снова заговорил Райнальди, — было бы разумнее в конце концов продать виллу, а для Рейчел найти квартиру во Флоренции или построить небольшой дом во Фьезоле. У нее много друзей, которые совсем не хотят терять ее, я — в их числе.

— При нашей первой встрече, — сказал я, — вы говорили, что кузина Рейчел — женщина импульсивная. Без сомнения, она такой и останется и, следовательно, будет жить там, где пожелает.

— Без сомнения, — подтвердил Райнальди, — но природа ее импульсов такова, что они не всегда ведут ее к счастью.