всех, решительно для всех!

Жак, не перебивая, выслушал эти слова, предназначенные для него одного. Его не так уж сильно возмутили положения, выставленные Антуаном; он был невольно взволнован задушевной, доверчивой интонацией его голоса, который дрожал, произнося все эти догматические утверждения. К тому же, как ни противоположны были взгляды Антуана его собственным, он не мог не подумать, что и в данном случае Антуан был, как всегда, логичен и абсолютно верен себе.

Внезапно, словно услышав чье-то резкое возражение, Антуан скрестил руки и крикнул:

- Право же, черт побери, это было бы слишком удобно - иметь возможность оставаться гражданином только до объявления войны!..

Наступившее молчание было особенно тягостным.

Жуслен, чутко улавливавший все оттенки, счел уместным перевести разговор на другую тему. Дружелюбным тоном, словно спор был разрешен и все сошлись во взглядах, он провозгласил вместо заключения:

- В сущности, патрон прав. Общественная жизнь - это своего рода игра. Надо выбрать что-нибудь одно: либо подчиниться правилам, либо отказаться от партии...

- Я выбрал, - вполголоса сказал стоявший возле него Жак.

Жуслен повернул голову и с секунду смотрел на юношу с невольным вниманием и волнением. Ему показалось, что где-то позади живого, реального Жака он вдруг увидел всю его необыкновенную и трагическую судьбу.

Безбородое лицо Леона просунулось в полуоткрытую дверь.

- Господина Антуана просят к телефону.

Антуан обернулся и, моргая, посмотрел на слугу, словно его неожиданно разбудили. 'Опять она!' - подумал он наконец.

- Хорошо. Иду.

Опустив глаза, нахмурившись, он несколько секунд не двигался с места; потом неторопливо вышел из комнаты.

'Что она скажет мне? - думал он, направляясь в свою рабочую комнату. 'Ты больше не любишь меня!.. Ты не любишь меня, как прежде!..' Неизбежно приходит час, когда они говорят вам это, - все, все, как одна!.. Они бы очень удивились, узнав, что именно мы 'больше не любим'... Не их - себя! Не любим человека, которым мы становимся в их присутствии... Вместо того чтобы говорить: 'Ты больше не любишь меня', - им бы следовало говорить так: 'Ты больше не любишь того человека, в которого превращаешься, когда мы вместе...'

Он остановился перед аппаратом и, не раздумывая, взял трубку.

- Это ты, Тони?

Он вздрогнул; его охватило чувство, похожее на возмущение. Он стоял здесь, перед этим знакомым, слишком хорошо знакомым голосом, певучим и низким, нарочито нежным, и не мог решиться ответить. Холодная ярость... Вот уже два дня, как он чувствовал, что освободился от Анны, от ее чар. Не только освободился - очистился... Да, ему казалось, что он смыл с себя какую-то грязь... Он вспомнил о Симоне. Нет, это кончено, кончено! Причальные канаты обрублены! К чему связывать их снова?

Он осторожно положил трубку на стол и отступил на шаг. Он слышал в аппарате какое-то шуршание, какой-то задыхающийся, прерывистый звук, похожий на хрип... Это было жестоко... Тем хуже! Все, что угодно, только не восстанавливать связь...

Но вместо того, чтобы вернуться в кабинет, он запер дверь, выходившую в коридор, подошел к дивану, закурил папиросу и, бросив последний взгляд на стол, где неподвижно лежала замолчавшая трубка - изогнутая, блестящая, похожая на какое-то мертвое пресмыкающееся, - тяжело растянулся среди подушек.

В кабинете, у камина, оставшись вдвоем со Штудлером, г-н Шаль, обрадованный возможностью, в свою очередь, поговорить и быть выслушанным, пытался в нескладных и туманных выражениях дать собеседнику кое-какие сведения о своей деятельности.

- Новые трюки, выдумки, мелкие изобретения... Всегда что-нибудь новое таков наш девиз... Что? Я пришлю вам бюллетень А.И. - Ассоциации изобретателей... Вы увидите. Мы беремся уже и за побочные мероприятия... Ничего не поделаешь - война... Придется изменить направление... Защита нации... Каждый в своей сфере... Что? (Он все время произносил это 'что?' с обеспокоенным видом, словно не расслышав вопроса, требовавшего немедленного ответа.) Изобретатели уже приносят нам весьма сенсационные вещички, - сразу же продолжал он. - Мне не хотелось бы разглашать... но вот это, пожалуй, я могу сказать, портативный фильтр для болотной и дождевой воды... Незаменим во время похода... Все вредные миазмы, разрушающие организм солдата... - У него вырвался удовлетворенный смешок. - И нечто еще более сенсационное: автоматический прицел со спусковым механизмом. Для пехотинцев с плохим зрением... или даже артиллеристов...

Руа, который с минуту прислушивался со своего места к этим бессвязным словам, встал.

- Автоматический? Как это?

- Вот именно, - ответил Шаль, польщенный. - В этом вся прелесть.

- Но как же? Как он действует?

Шаль сделал решительный жест:

- Совершенно самостоятельно!

Жак и Жуслен, все еще стоявшие на том же месте, в углу у книжных шкафов, вполголоса беседовали.

- И мучительнее всего, - говорил Жак, яростно хмуря брови, мучительнее всего думать, что придет день, придет неизбежно и, может быть, очень скоро, когда люди даже не будут понимать, как могли все эти разговоры о военной службе, о нациях, марширующих под знаменами, как могли они иметь характер догмы, характер не подлежащего обсуждению, священного долга! День, когда покажется непостижимым, что общественная власть могла присвоить себе право расстрелять человека за то, что он отказался взять в руки оружие!.. Точно так же, как нам кажется невероятным, что некогда тысячи людей в Европе могли подвергаться суду и пыткам за свои религиозные убеждения...

- Вот, послушайте! - вскричал Руа, рассеянно просматривавший в это время сегодняшнюю газету, которую взял со стола. Громко и отчетливо он прочел насмешливым тоном:

- Молодая чета с ребенком желает снять на три месяца спокойный домик с садом возле реки, изобилующей рыбой: предпочтительно в Нормандии или в Бургундии. Адрес: 3418, редакция газеты!

Он звонко рассмеялся. Сегодня он был, пожалуй, единственным, кто мог еще смеяться.

- Весел, как школьник перед каникулами, - прошептал Жак.

- Весел, как истинный герой, - поправил его Жуслен. - Где нет веселья, там нет и героизма, - там только храбрость...

Шаль вынул часы и, прежде чем посмотреть на стрелки, как всегда, с минуту прислушивался к ходу 'маленького зверька', сосредоточенно глядя в одну точку, словно врач, который выслушивает больного. Затем, подняв брови над очками, объявил:

- Час тридцать семь минут.

Жак вздрогнул.

- Я опаздываю, - сказал он, пожимая руку Жуслена. - Бегу, не дожидаясь брата.

Антуан, лежавший на диване в своей рабочей комнатке, уловил в передней голос Жака, которого Леон провожал к лестнице.

Он поспешно отворил дверь.

- Жак!.. Послушай...

Жак, удивленный, подошел к двери.

- Ты уходишь?

- Да.

- Зайди на минутку, - глухим голосом сказал Антуан, прикоснувшись к его руке.

Жак пришел на Университетскую улицу именно для того, чтобы поговорить с братом с глазу на глаз. Ему хотелось рассказать Антуану, на что он употребил свои деньги; ему неприятно было скрывать это от него. Он подумал даже: 'Может быть, я скажу ему о Женни...' Несмотря на то, что времени у него было