Вообще-то прямо сегодня вечером свидание. А потом стал распекать меня: дескать, я вечно расспрашиваю про его любовные похождения, а о своих — ни гугу.
Я попробовал отшутиться: «Какие еще похождения?»
Грегор не повелся.
— Кого ты обманываешь?
Повисла пауза. Впрочем, тишина нас не тяготила. Грегор глотнул еще бурбона, и мы стали вместе смотреть на закат.
— Хороший вечер… — произнес Грегор.
— Она меня трогала! — выпалил я.
Грегор опешил.
— В каком смысле?
— Когда купала меня в первый раз и увидела… между ног… — В силу своих больничных обязанностей Грегор знал, что именно мне ампутировали. — И стала рассматривать. Водила пальцами по шрамам.
— И что сказала?
— Что ей не важно, что с моим телом.
— А ты поверил? — спросил он.
— Не знаю… — Я взболтал бурбон в стакане. — Еще как важно! Его больше нет…
Грегор нахмурился:
— Я разочарован.
Теперь опешил я.
— Почему?!
— Из-за твоего ответа, — сказал он. — Потому что я ей верю, и ты, по-моему, тоже должен.
Снова пауза в разговоре; на этот раз нарушил молчание я:
— Хороший вечер, правда?
Он кивнул. Я не упомянул, что бурбон, который принес с собой Грегор, был той же самой марки, что тогда пролился мне на колени и стоил того самого пениса, о котором шла речь. Грегор притащил гостинец с добрыми намерениями, так какой смысл портить ему настрой?
Я думал, что напиток будет пахнуть плохими воспоминаниями; наоборот, он пах хорошим алкоголем. И пить было приятно: Марианн Энгел придерживалась нелепого предубеждения, будто нельзя мешать морфий с выпивкой, но Грегор, наверное, пытался показать себя с другой, более разнузданной стороны и дал мне выпить пару бокалов.
Через несколько дней, когда Марианн Энгел восстановила силы, я спросил, зачем она все увеличивала громкость музыки. Она напомнила, что в процессе резьбы голоса горгулий делались все громче, а музыка помогала заглушить их вопли. По ее словам, когда срезаешь излишки камня, нащупывая форму химеры, единственный способ определить контуры чудища — задеть их инструментом. Когда горгулья взвизгивала от боли, Марианн Энгел становилось понятно, что глубже резать не надо.
Мне стало интересно, не боится ли она заглушить важные указания Бога.
Она же со смехом заверила, что никакие децибелы не способны заглушить его приказы.
Выжившие после ожогов больше всего жалуются на то, что страховка покрывает лишь один компрессионный костюм, хотя подобные одеяния стоят тысячи долларов и носить их нужно до двадцати трех часов подряд, каждый божий день. Оставшийся час уходит на мытье тела пациента, однако если ухаживающий занят купанием, как же он может одновременно мыть компрессионный костюм? Следовательно, иметь нужно хотя бы два костюма. «Но цена!» — вопят страховые компании, отказываясь оплачивать чеки. Хуже того, даже при должной аккуратности костюма хватает лишь на каких-нибудь три месяца.
В моем случае страховые были ни при чем — все оплачивала Марианн Энгел. Я же невольно задумывался (несмотря на чемодан с деньгами под кроватью), как она может позволить себе такие расходы. Она упорно уверяла меня, что мастерство и признание ее как скульпторши приносят солидный доход, а мое благополучие — самая приятная для нее статья расходов. Я сомневался; впрочем, какие аргументы я мог привести? Что шрамы мои нужно оставить как есть?
Мои компрессионные костюмы и маска были, наконец готовы к середине марта. Когда Саюри привезла их, я сразу понял, сколько в них вложили работы. Маску тщательно отшлифовали изнутри, для более комфортного прилегания к коже. Саюри даже показала мне специальные выступы в пластике — студенты очень внимательно проследили, в каких местах у меня выступающие шрамы, и подогнали маску идеально.
— Этим вам тоже придется пользоваться. — Саюри достала какую-то штуковину с пружиной. После ожогов на лице у меня, особенно в уголках рта, образовалось множество спаек и рубцов, из-за которых мне в дальнейшем могло бы сделаться трудно говорить и есть. Я аккуратно вставил этот пружинный механизм — ранорасширитель — в рот, затем поднес маску к лицу. Ее следовало носить постоянно, даже во сне, и снимать только во время умывания. Спросил у Марианн Энгел, на кого я похож (в процессе обнаружив, что из-за расширителя голос, и так искаженный, звучит еще хуже), а она ответила: на человека, которого ждет долгая, долгая жизнь.
Я посмотрелся в зеркало. Как будто изрезанной шрамами физиономии было мало, поверх теперь налип прозрачный пластик. Те участки, которые обычно были красные, от давления побелели, а губы от пружины растянулись в нелепую гримасу. Все несовершенства во много раз усугубились, и выглядел я точно незаконнорожденный ребенок Ганнибала Лектора и Призрака Оперы.
Саюри уверяла, что ужасное первое впечатление вполне нормально: все пациенты с ожогами — даже я, хотя меня и предупреждали об обратном, — предполагают, что маска скроет их черты. А вот и нет. Она не будет защищать меня, не будет оберегать; напротив, словно чашка Петри, явит мое лицо под микроскопы всего мира.
Саюри научила нас правильно надевать компрессионный костюм и показала Марианн Энгел, как завязывать шнуровку на спине. Пока она суетились с техническими моментами, я был предоставлен новому ощущению — как будто в кулаке меня зажало злобное божество. «Это просто ткань, — уговаривал я себя. — Это еще не я».
«Так приятно, правда? Как будто похоронен заживо. — Змея обожала насмехаться надо мной. — Я иду».
Оказывается, Марианн Энгел ждала меня в столовой; одета она была в шелковое кимоно цвета нефрита, с безукоризненной вышивкой, изображающей двоих любовников под цветущей сакурой, у ручья с карпами. Со звездного неба смотрела на любовников полная луна — словно не только единственный источник света над ними, но и защитница их любви.
Она спросила, буду ли я есть. Я согласился и высказал предположение, что сегодня нас ждет японская кухня.
— Sо desu ne. Какой ты догадливый, — отозвалась она с легким поклоном. Ручей на кимоно изливался прямо в голубой пояс, затянутый в оби на спине. — Я читала «Макурано-соши».
— Ага, я видел у тебя на полке. Что-то про кровати, да?
— «Записки у изголовья Сэй-Сёнагон». Знаменитый текст на японском, десятого века, вдобавок первый в мире роман. Во всяком случае, так говорят, но кто же может знать наверняка? Мне казалось, с этим нужно что-то сделать… Удивительно, сколько замечательных японских книг лишено приличных переводов на латынь!
— Да нет, неудивительно.
Марианн Энгел поспешила на кухню короткими шаркающими шажками, как будто умудрилась даже обуть гета, традиционные деревянные шлепанцы. Вернулась она с полными подносами суши: кусочки белой (и оранжевой, и серебристой) рыбы лежали на плотных шариках риса; красные шарики икры устроились на подушке из морских водорослей; креветки обвивали друг друга, как будто крепко обнялись в последние земные секунды. Еще здесь были инари-суши — золотистые полоски жареного тофу, начиненные рисом. Гедза, пельмешки с говядиной или свининой, купались в пикантном темном соусе. Якитори — кусочки курицы
