— И, надо полагать, не только одни газеты, но и «Вестники министерства юстиции»?

Я опять кивнул.

— И, следовательно, знаете, что сейчас предстоит большой процесс национальной компартии? Очень хорошо! Тогда читайте.

Он бесшумно распахнул портфель и вынул два сложенных вдвое листа отличнейшего бристольского картона с золотым обрезом. Под штампом и эмблемой стоял чёткий машинописный шрифт:

«Высокий Сенат!

В дополнение и уточнение наших предыдущих ходатайств о рассмотрении совместимости деятельности коммунистической партии с конституционными началами нашей страны, ходатайствуем дополнительно о том, чтобы на тех же заседаниях были подвергнуты суждению Сената следующие частные вопросы:

а) Вопрос о судьбе посмертного труда проф. Л. Мезонье: насколько будет признано и доказано, что покойный учёный действительно работал над такой рукописью перед смертью.

б) Вопрос о том, можно ли признать таким предсмертным трудом профессора книгу „Расы и расизм. Некоторые итоги сорокалетнего изучения человека“, вышедшую недавно в Москве на русском языке и подписанную именем покойного учёного.

Если же названный труд будет признан действительно принадлежащим перу покойного директора Института предыстории, то и

в) вопрос о том, какими каналами, для какой цели и кем именно книга, написанная в нашей стране и нашим учёным, была переправлена за границу и вышла в стране коммунистического лагеря, а также

д) вопрос о том, может ли быть доказано документами, свидетельскими показаниями или любым иным путём, что нелегальная переправка рукописи через границу является осуществлением воли покойного и была произведена лицом, специально на то уполномоченным.

В свою очередь мы в связи с этим же желаем и обязуемся доказать Высокому Сенату, что:

1. Если книга „Расы и расизм“ в своей основе действительно принадлежит перу проф. Л. Мезонье, то ряд страниц, абзацев и подглав этой книги, вышедшей в Москве, во всяком случае являются открытой коммунистической интерполяцией, ничего общего ни с наукой, ни с действительными взглядами покойного учёного не имеющей.

2. Все вышеназванные действия совершены коммунистами с явно пропагандистскими целями.

3. Они являются по своей юридической природе преступными и полностью подпадают под следующие параграфы „Закона об охране конституции“ (следовали эти параграфы).

Исходя из сказанного и перечисленного, мы ходатайствуем о том, чтоб все материалы, как представленные при настоящем отношении, так и те, которые будут или могут быть найдены и представлены в дальнейшем, были рассмотрены и взвешены на тех же заседаниях Высокого Сената, на которых будет решаться вопрос о конституционности коммунистической партии нашей страны и о терпимости её в рамках легальности — как частный аспект этого же вопроса.

При этом прилагаются:

1. Акты научной экспертизы (на 124-х листах).

2. Свидетельские показания по всем перечисленным пунктам (на 60 листах).

3. Совместный меморандум о лицах, по мнению истцов, виновных в похищении рукописи и интерполяциях.

Министр юстиции (пустое место вместо подписи)

Министр внутренних дел (то же)

Министр полиции (то же)

Начальник управления по охране конституции (то же)».

Я дважды, совершенно не щадя терпения прокурора (а он даже взглянул на часы), прочёл эту бумагу и поэтому передаю её содержание почти буквально.

— Но тут ещё должен быть меморандум, — сказал я. — Где он?

Прокурор взял у меня из рук лист, аккуратно сложил, спрятал, замкнул портфель и ответил очень простодушно:

— Да ведь я, дорогой коллега, и эти-то бумаги не имел права вам показывать.

— Ну, это-то само собой, — ответил я и снова лёг. — Конечно, не могли. Но ведь не могли, а показали! Значит, что-то имели в виду. Так вот, что именно?

Зрачки прокурора всё сужались и сужались, пока не стали маленькими и пронзительными, как два чёрных мебельных гвоздика, он даже сделал какое-то резкое движение, чтоб встать, но только выпрямился в кресле и положил руку с дрожащими пальцами на подлокотник.

— Ну, точно в плохом агитационном романе, — сказал он с сухим смешком. — Нет, дорогой коллега, будьте совершенно спокойны. Хотя я и пришёл к вам частным образом, но отлично понимаю, с кем я имею дело. Да и обвинение, которое мы поддерживаем против вас, — он махнул рукой, — разве оно годится для шантажа? Нет, дело совсем в другом: эта бумага должна получить визу королевской прокуратуры, а для меня не всё в ней ясно. Хотя должен сразу же сказать: вся эта история с исчезновением рукописи и появлением её в Москве очень неприятна и подозрительна.

Он подождал моего ответа и, не дождавшись его, продолжал всё громче и воодушевленнее:

— Да, и подозрительна и неприятна. Ну-с, просмотрел я и труд вашего батюшки. Нам его перевели. Конечно, для суждения о нём в полном объёме моего юридического образования совершенно недостаточно, но одно-то мне ясно: три министра правы! На этот раз, к сожалению, уж правы: те страницы и абзацы, которые цитирует меморандум, безусловно льют воду на коммунистическую мельницу. Это уж никак не разоблачение немецких расистов, а простой призыв к ножу. К алжирским и марокканским событиям, если вам угодно. Об этом уж никакого спора быть не может!

Он замолчал, опять ожидая моих возражений, но я лежал и слушал.

— И тут я должен согласиться с авторами меморандума, — продолжал он, раздражаясь всё больше и больше. — В этой книге с профессором происходит какая-то невероятно странная трансформация, просто какое-то спиритическое раздвоение личности. Вот читаю одну страницу, вторую, третью, страница за страницей идёт строгая научная проза: даты открытия, фамилии учёных, латинская номенклатура — и вдруг ни с того ни с сего — бац! — учёный влез на стол и заговорил языком партийного работника. Позвольте! Почему? Откуда? Как? Когда и где профессор говорил так? Мы ведь с вашим батюшкой тоже прожили бок о бок не один десяток лет, слышали его и на лекциях, и на торжественных актах, и в муниципалитете, значит, достаточно знаем его голос. Это для нас никак не человек с улицы, так откуда же нашло на него такое наваждение, мы хотим это знать!

Я лежал, закрыв глаза рукой, но то, что прокурор не сводит глаз с моего лица, мучило меня, и я, кажется, сделал непроизвольную гримасу.

— Вот я вижу, вам неприятно меня слушать, — подхватил прокурор, — вы, конечно, держитесь совсем другого мнения.

— Да нет, говорите! Говорите! — попросил я. — Я молчу потому, что мне хочется собраться с мыслями.

— Ну, так что же, собственно, ещё говорить! — солидно вздохнул прокурор. — Всякое, конечно, бывает на свете. Был Савл — стал Павел, и такой случай описан в Святом Писании, но мы-то, юристы, сухари, пошляки, смотрим на все эти метафоры совсем с другой стороны. Истина всегда проста и ясна, а здесь всё и сложно и запутано. В самом деле книга — толстая, очень учёная и — что уж тут говорить! — отлично написанная книга, на которой красуется фамилия вашего батюшки, пролетела по воздуху тысячи вёрст и вышла в свет при обстоятельствах, исключающих всякую возможность проверки её достоверности. Это первое, что я знаю о ней. Второе — ещё более для меня тёмное: эта книга вышла в стране...

Тут я, кажется, по-настоящему напугал и ошеломил моего высокого посетителя — вдруг открыл глаза, сел на кровати и спокойно окончил:

— В стране, спасшей мир. — И так как он смотрел на меня баран бараном, я засмеялся и объяснил: — Ну, я говорю: книга моего отца вышла в стране, спасшей мир. Не бойтесь, это не агитация, я просто цитирую моего коллегу королевского прокурора. Это он как-то сказал: «Россия снова спасла мир своей кровью». Это же из вашей речи в сорок пятом году.

Удар пришёлся в лицо. Его превосходительство даже слегка перекосился, как от полновесной