— Козодой, — сказал он. — Давно их тут не было, а в этом году парочка живёт где-то в парке, только вот не могу доглядеть где.

Он наладил силок, поставил его под куст, потом возвратился к развалинам, вынул платок, расстелил, сел на него, достал из кармана трубку, выбил о кирпич — всё это не торопясь, по-деловому, основательно, — закурил и заговорил.

— Вот от этой бесформенности и погиб ваш шеф! Так и не смог понять, с кем же он очутился под конец и как это так вышло, что они считали его коммунистом. Что ж, старик был мужественным человеком. Да вот только... кончил неладно. Сенека тоже умер замечательно, но смерть его не стоит и самой худшей из его плохих трагедий. Вот это-то и надо вам понять, хотя бы сейчас!

Ганка посмотрел на него усмехаясь.

— Надо ли? — спросил он.

— Надо, надо, — сказал Курт, — Очень надо... Я ведь чувствую, что вы затеяли! Так вот, не нужно. Так кончают только институтки да проигравшиеся шулера.

Он встал и пошёл, не прощаясь, и вдруг, вглядываясь в его неторопливые, громоздкие, но очень устойчивые движения, Ганка вспомнил и человека совсем другого и разговор другой, не похожий на этот. В ужасе внезапного озарения он поглядел на Курта, ибо только в эту кратчайшую секунду восстановил в уме все недостающие звенья той огромной цепи причин и событий, в начале которой стоял приход садовника Курта на виллу и в конце разговор с Войциком.

— Боже мой, — сказал он болезненно. — Боже мой, так вот оно как! Курт...

Курт остановился, и тогда Ганка подбежал и схватил его за руку.

— Слушайте, — сказал он запальчиво и восторженно, — слушайте, я расскажу вам... Я сегодня же пойду...

— А вот об этом не надо говорить, — сказал Курт серьёзно и строго. Знаете: «Что задумал делать, делай скорее».

— Хорошо, — сказал Ганка и сжал губы. — Прощайте.

Он был уже на краю полянки, когда Курт окликнул его.

— Вот что, Ганка, — сказал он, подходя к нему и как будто даже смущённо дотронулся до его руки. — Вы не сердитесь на меня, пожалуйста, если я что не так сказал или повёл себя. Но посудите: зачем мне было знать о вас что-нибудь особое? Кто я такой? Чужой человек. Вы и любите-то меня не особенно.

— Да нет, я верю вам, — быстро ответил Ганка и схватил его за руку. Верю, верю! Я не знаю, как это вышло, но только я понял: вот тот самый ведь и Войцик был...

— Дорогой мой, вот что, — Курт положил ему руку на плечо, — уясните себе, про меня пока знаете вы только одно: я служу Курцеру. Я же, как его служащий, знаю про вас и другое. Дай Бог, чтоб все ваши порывы не свелись к новой истерике...

— Почему вы так думаете? — пробормотал Ганка.

— А, милый! Вы уже вторые сутки бьётесь в ней, только почему-то не замечаете этого. Помните, вы стояли в толпе и крикнули что-то солдату? И это была истерика, и очень скверная. Вы-то спрятались, а другие за вас поплатились. Потом вы пришли ко мне — и тоже это была истерика. И сейчас, наконец, когда желаете со мной поделиться вашими планами, тоже бьётесь в истерике.

Он вдруг засмеялся.

— А впрочем, желаю вам всего хорошего. Но только не думайте, пожалуйста, что всё дело в том, чтобы убивать, убивать, убивать. Одним этим ничего не сделаешь. Истерик-то никто не боится.

Он хотел сказать то-то ещё, но в это время затрещали кусты.

Курт отскочил от Ганки.

Чертыхаясь и треща, по кустам кто-то шёл к ним, только не со стороны дорожки, а исподволь, в обход.

— Правее, правее, — вдруг крикнул Курт, — там дорожка есть!

Появился Ланэ, за ним Кох и Гарднер.

— Ну, я же говорю, здесь они, — сказал Ланэ, — и доктор тут дрозда ловит.

— Ох, и птицеловы вы! — сказал Гарднер. — Мальчишка к вам всё просился, я не пустил его. И нашли же местечко, где птиц ловить! Весь оборвался, пока шёл. Курт, где ваш западок? Бросайте его к дьяволу. Больше вам он уже не понадобится. Кончились ваши птички.

Курт посмотрел на него с удивлением.

— Да, да, — сказал Гарднер, — не для кого больше их ловить. Хозяин-то ваш Богу душу отдал. Теперь уж скрывать незачем, профессор-то умер, а у господина Курцера сердце сдало. Вот какие вещи получаются, Курт.

— Ладно! — угрюмо кивнул головой Курт, нимало не удивясь тому, что у Курцера сдало сердце. — Не хватало мне ещё вони, упокой, Господи, моего хозяина, а я терпеть больше этого не желаю — в комнату не войдёшь.

С минуту все помолчали.

— Сердце сдало, — покачал головой Курт. — И как не сдать, когда здесь такое творится! Профессор- то не чужой человек, а шурин. А господина Курцера этот нечистый дух Бенцинг всё сбивал. Если бы не он, у меня бы клумбы чище бенгальских огней заиграли. Я ведь садовник старый, господа, опытный, меня ещё старый Курцер учил.

— А кто же мешал тебе? — ворчливо спросил Кох. — Всё только с воробьями треплешься. У тебя постоянно что-нибудь не так.

Курт вдруг выпрямился, лицо его одеревенело, он отвесил нижнюю губу и сказал густо и натуженно:

— У меня родители вполне благородные люди из города Профцгейма, а я их законный сынок!

— А? Кох, здорово? — повернулся к своему спутнику Гарднер.

— На эти штучки-то он мастер! Где оскалиться да и покритиканствовать, там и он, — с хмурой улыбкой похвалил Курта Кох.

— Ну ладно, Курт, этот Бенцинг больше вам не помеха, — великодушно сказал Гарднер. — Я его арестовал.

— Да он того и заслужил, — одобрил Гарднера Курт. — Как начнёт ходить по дорожкам да кусты тросточкой шевелить: тут почему не так да там по какому праву не этак? — полный базар. А хозяин-то... Вот, лови ему дрозда. Попробуй поймай его! В снасти этой и воробьишка-то не запутается, не то что там дрозд! Они же высокие господа, — он робко поглядел на Гарднера. — Все они слегка...

— Ну, ну? — сказал Гарднер и быстро взглянул на Коха.

Курт немного покрутил пальцами около лба.

— Ах, негодяй, ах, критикан! — сияя, сказал Кох.

— Ладно, Курт, — сказал Гарднер, — мы с вами ещё поговорим. Ганка! Завтра утром прошу вас ко мне, поедем в город разбирать дела института.

— На это Ланэ есть, — сказал Ганка, отворачиваясь.

— Вот как! — улыбнулся Гарднер. — А если мне нужно именно вас одного? Ну, так я жду вас к себе, и не завтра, а через тридцать минут, со всеми бумагами. Идёмте, Ланэ!

Они ушли втроём, и Курт, склонив голову набок, слушал, как они идут по дороге.

Гарднер сидел внизу, в комнате Курцера, и дописывал рапорт. Он и всегда-то любил писать, а сейчас выписывал последние строчки рапорта прямо с наслаждением. Почерк у него был красивый, крупный. Стройные буквы стремительно и прямо ложились на бумагу. Он чувствовал себя прекрасно. Ещё день, ещё ночь — и всё. Пусть даже это дело с профессором и провалится, ему и на это теперь наплевать. Он своё исполнил, кого надо надоумил, кого надо предупредил, а там уж дальше не его забота. Рядом с кипой бумаг лежал раскрытый портфель, набитый документами, и лакированный ящик на замке.

«Как это говорили древние римляне: „Что не берёт железо, то возьмёт огонь“. Честное слово, это ловко!» Ему всегда нравилась римская деловитость. И он улыбнулся, вспоминая последний разговор с карликом. «Дудки! Я тебе больше не слуга!»

Гарднер был в новом, очень хорошем штатском костюме, выбритый, надушённый, и поэтому чувствовал невероятную лёгкость во всём, точно после хорошего душа.

Солдат ввёл Ганку и остановился около притолоки.