её стройная фигурка в модном светлом пальто, а рядом зловещие фигуры гестаповцев. Неужели нельзя спасти Людвину, неужели она погибнет от рук палачей?

Моника почувствовала, как холодная волна прокатилась по её телу. Нет, нельзя так сидеть, надо действовать. Прежде всего уничтожить все письма, ещё раз проглядеть фотографии, перебрать все в сумочке. Ну вот, она купила в Бонвиле роговые шпильки, а они завёрнуты в рекламу магазина. Франсуа был прав, когда твердил, что каждая мелочь может привести к серьёзным неприятностям. Проездной билет в Бонвиль она уничтожила. А, впрочем, зачем ей это скрывать? Вероятно, её видели в поезде. А как отвечать, если спросят, где она останавливалась? У Генриха в номере. Ведь портье в гостинице пристально посмотрел на неё и, верно, запомнил. Можно будет сослаться на него. Надо предупредить Генриха, чтобы он молчал о том, что видел её с «кузиной». Она не будет объяснять ему, что и как, а просто скажет, что кузину арестовали, когда она приехала к Монике, и что это какое-то недоразумение… А что, если попросить Генриха спросить у Миллера о Людвине? Совершенно естественно, что её волнует судьба родственницы…

Моника вихрем влетела в вестибюль, снова поднялась на второй этаж в то крыло дома, где была расположена комната Генриха, и, не колеблясь, постучала в дверь.

— Что с нами, Моника? На вас лица нет, а руки, как две ледышки.

Генрих тоже побледнел, увидав девушку в таком состоянии. Моника, не отвечая, упала на стул. Горячие ладони Генриха сжимали её холодные пальцы. Они казались такими надёжными, эти крепкие руки. Довериться ему, сказать всю правду, он должен помочь ей спасти Людвину!

— Генрих, то, что вы сейчас услышите, я, возможно, не имею права вам говорить. Но я в безвыходном положении. Арестовали кузину, которую вы видели в Бонвиле. Тут, на вокзале. Она ехала к нам… ко мне. Каждую минуту могут арестовать и меня. Не спрашивайте почему и как! Если б это была моя тайна, я бы её вам доверила. Но я не могу ничего сказать. Что мне делать? Может быть, вы мне поможете?

Генрих так сжал пальцы девушки, что она чуть не вскрикнула.

— Я сделаю всё возможное, Моника. И не буду вас ни о чём спрашивать. Кроме того, что поможет мне сориентироваться в этом деле. Но… в чём может заподозрить гестапо вас?

— Бонвиль, встреча с кузиной, если они узнали о моей поездке.

— О поездке они знают. Но я убедил Миллера, что вы ездили на свидание со мной, и он, кажется, поверил. Простите мне это признание. Но Миллер связывал вашу поездку и нападение маки на эшелон с оружием, и я должен…

Моника густо покраснела.

— Я вас понимаю. Спасибо, Генрих! В случае чего я могу сказать, что остановилась у вас?

— Безусловно. Но в тот момент, когда Курт передавал мне разговор с Фельднером, вас в номере не было. Запомните?… А теперь, что касается кузины… Она может вас скомпрометировать?

— Уже одно то, что она ехала ко мне…

— Так, понимаю… Имя вашей кузины?

— Я не знаю, под каким она сюда приехала, но зовут её… — Моника с минуту колебалась, — я вам доверяю, Генрих, её настоящее имя Людвина Декок. Но если она назвалась иначе, вы должны забыть это имя.

— Можно сослаться на то, что из симпатии к хозяйке гостиницы я заинтересовался судьбой её родственницы?

— Нет, Людвина нам не родственница.

— Это осложняет дело. Но я всё-таки постараюсь разузнать. Хотя не уверен, что мне это удастся.

— Боже, неужели она погибнет и нет ни малейшей надежды на спасение? — простонала Моника. — Если бы дело касалось только меня, я сама пошла бы в гестапо и настаивала, требовала…

— Вы этого не сделаете, Моника! Условимся так: идите к себе и ждите. Абсолютно никуда не выходите, даже в ресторан. Я попробую разузнать, насколько серьёзные обвинения против Людвины Декок, и немедленно оповещу вас. Но запаситесь терпением, с Миллером мне надо встретиться в более или менее интимной обстановке, а сделать это можно будет лишь вечером. Договорились?

Моника в знак согласия кивнула головой и молча протянула маленькую, чуть шершавую руку. Генрих наклонился и прижался к ней щекой.

— Я сделаю всё возможное и даже невозможное, только чтобы эти пальчики не дрожали от волнения! — прошептал он.

Когда Моника ушла, Генрих позвал Курта и приказал ему заказать мадам Тарваль шесть бутылок коньяку, лимонов, сахару и все это отнести в машину.

— Куда поедем, герр обер-лейтенант?

— Поеду я один. А сейчас немного посплю — мне что-то нездоровится. Не буди до восьми, если не произойдёт ничего из ряда вон выходящего. Когда я уеду, можешь идти к себе в казарму, я вернусь поздно.

— Будет выполнено!

Генрих лёг спать, надеясь, что к вечеру голова его прояснится, но заснуть не мог. Тревога за Монику и сомнения отгоняли сон.

«Имею ли я право браться за это дело?» — снова и снова, в который уже раз, спрашивал он себя.

После взрыва в Бонвиле Гольдринга предупредили, что он не должен подвергать себя риску. Выходит, он сейчас собирается нарушить приказ? Но разве дело только в приказе? Ведь он и сам хорошо знает: чем дольше его не раскроют, тем больше он сможет сделать для родины, значительно больше, чем кто-либо другой, — ведь барону фон Гольдрингу доверяют вполне. Он может пойти на риск лишь в крайнем случае. Но молча наблюдать, как опасность нависает над головами честных людей! Ведь если Людвина не выдержит и сознаётся, что ехала к Монике… к той самой Монике, о которой у Миллера уже возникли подозрения…

Генрих чувствует, как он весь холодеет при мысли, что девушка может попасть в когти к гестаповцам. Нет, он этого не может допустить! Тем более, что сам затянул её в эту петлю. Не скажи он ей про этот поезд с оружием, она бы не поехала в Бонвиль, не встретилась с кузиной и теперь всё было бы хорошо. Но ведь он хотел, чтобы оружие не попало к месту назначения, и лишь через Монику мог предупредить маки. А если так…

Генрих вскочил с кровати. Да! Как же он не подумал об этом сразу! Единственный источник, откуда Моника могла узнать о поезде, он, Генрих фон Гольдринг! Сразу же после ареста Моники ему придётся давать официальные показания, и тогда он будет лишён доверия, ко всем его поступкам начнут приглядываться внимательнее. И провал его как разведчика неминуем.

Может быть, впервые в жизни Генрих обрадовался, что опасность грозит и ему самому. Итак, он должен вмешаться, пока не поздно, должен, пока не поздно, спасти Людвину Декок! Когда Курт ровно в восемь постучал в дверь, Генрих уже был в полной форме, словно собрался на банкет.

Удостоверившись, что бутылки с коньяком в машине, он сел за руль и через несколько минут въезжал во двор резиденции Миллера. Часовые пропустили машину, даже не спросив пропуска — они хорошо знали, что обер-лейтенант Гольдринг здесь — свой человек.

Миллер был в кабинете не один — напротив него сидел молодой, очень красивый офицер в форме лейтенанта.

— Знакомьтесь, дорогой Генрих, мой заместитель, лейтенант Заугель. Вернулся из отпуска. Я говорил вам о нём.

— И, должен добавить, очень много хорошего. Очень жалею, что до сих пор не имел возможности с вами встретиться, герр Заугель.

Щеки лейтенанта, окрашенные нежным румянцем, зарделись, как у девушки. Со своими золотыми вьющимися волосами, большими голубыми глазами и детским пухлым ртом он вообще больше походил на девушку. Лишь подбородок лейтенанта, заострённый и чересчур удлинённый, нарушал общую гармонию черт и делал лицо, невзирая на красоту, неприятным.

— Какой счастливый случай привёл к нам такого дорогого гостя? — воскликнул Миллер, двумя руками