ответила. Не очень приветливо вела она себя и с несколькими постоянными посетителями-французами, которые зашли к мадам Тарваль выпить стакан-другой старого вина по случаю местного религиозного праздника. Французы избегали заходить в ресторан вечером, когда здесь бывали немецкие офицеры, и приходили лишь днём или утром.

Но сегодня им не повезло, хотя время было раннее. Не успели они выпить по стакану вина, как перед гостиницей остановилась грузовая машина и шесть немецких солдат с черепами на погонах вошли в ресторан. Увидев непрошенных гостей, да ещё эсэсовцев, французы прервали оживлённую беседу. Каждый вполголоса разговаривал лишь со своим ближайшим соседом и старался не глядеть в ту сторону, где расселись немецкие солдаты.

Эсэсовцы по дороге, вероятно, уже не раз приложились к рюмке и вели себя чересчур свободно. Бросали обидные реплики по адресу других присутствующих, приставали к мадам Тарваль с непристойными остротами и без закуски пили виноградную водку, так называемый «грап». Через каких-нибудь полчаса солдаты окончательно опьянели.

— Эй! Ещё бутылку грапа! — крикнул здоровенный рыжий солдат и стукнул кулаком по столу.

— Подай им бутылку и немедленно поднимись к себе в комнату, чтобы они тебя не видели, — приказала дочери мадам Тарваль, занятая приготовлением салата.

Моника поставила на стол заказанную бутылку и уже повернулась, чтобы уйти, как тот же самый рыжий эсэсовец схватил её за руки и насильно усадил к себе на колени.

— Пустите! — крикнула Моника и рванулась.

Эсэсовец расхохотался и крепко обхватил её за талию. Его спутники тоже расхохотались.

— Пустите, я вам говорю! — отчаянно крикнула Моника.

Этот крик и услышал Генрих, который вместе с Лютцем и Миллером как раз вошёл в вестибюль. Генрих бросился в ресторан. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, в чём дело. Привычным, хорошо натренированным движением он схватил руку рыжего эсэсовца у запястья и нажал на кисть. Рыжий заревел от боли и, вскочив на ноги, сделал шаг назад. Но было поздно: полусогнутой правой рукой Генрих изо всей силы ударил его в челюсть. Эсэсовец упал, опрокинув столик.

Спутники рыжего подскочили к Генриху, но в тот же миг перед ними блеснула сталь пистолета.

— Вон отсюда! — зло крикнул Генрих.

Из-за его спины, держа пистолеты в руках, вышли Лютц и Миллер.

Увидав трех вооружённых офицеров и среди них гестаповца, эсэсовцы, сбивая друг друга с ног, бросились к выходу.

— Гауптман, — спокойно, словно ничего не произошло, обратился Генрих к Лютцу. — Вы знаете, где моя комната, проводите туда герра Миллера, а я тут кое-что закажу.

Убедившись, что машина с пьяными солдатами отъехала, Лютц и Миллер поднялись в комнату Генриха. Убежала к себе и Моника. Слезы обиды ещё дрожали на её ресницах. Пробегая мимо Генриха, она на ходу быстро бросила «спасибо!» — и исчезла за дверью. Генрих подошёл к буфету.

— Пришлите мне в номер бутылку хорошего коньяка, попросил он мадам Тарваль, и, отсчитав деньги, прибавил, — а это за скотов, которых я выгнал. Ведь они вам не заплатили.

Мадам Тарваль замахала руками.

— Что вы, что вы! Я и так перед вами в долгу!

Не слушая возражений мадам Тарваль, Генрих перегнулся через стойку и сам бросил деньги в кассу.

Когда он направился к себе, к нему подошёл один из посетителей ресторана — француз.

— Разрешите, мсье офицер, выпить за человеческое благородство! — поклонился он Генриху.

Все присутствующие поднялись с бокалами в руках.

Генрих повернулся к стойке, взял из рук мадам Тарваль фужер с вином и поклонился присутствующим. Все дружно выпили. Генрих вышел.

Минут за двадцать до отхода поезда, когда Курт уже сносил вещи своего шефа в машину, Генрих зашёл в ресторан попрощаться с хозяйкой и Моникой.

— Я на неделю уезжаю в отпуск и хочу попрощаться с вами и мадемуазель.

— О, это очень любезно с вашей стороны, мсье барон. Приезжайте поскорее. Мы будем ждать вас, а Монику я сейчас позову.

Попрощавшись с Генрихом, мадам Тарваль пошла разыскивать дочь. Генрих присел к столику. Прошла минута, другая, а Моники всё не было. Наконец, когда Генрих потерял надежду её увидеть, девушка появилась.

— Вы хотели меня видеть, мсье фон Гольдринг? — сухо спросила она.

— К чему такая официальность? Чем я провинился перед вами, что вы не хотите даже взглянуть на меня?

Девушка стояла, опустив глаза, бледная, хмурая.

— Наоборот, я очень благодарна за ваш рыцарский поступок…

— Я уезжаю в отпуск и зашёл проститься с вами.

— А вы уже попрощались с дамами, в обществе которых так бурно отметили получение новых погон и «Железного креста»?

В подчёркнуто-равнодушном тоне, каким был задан этот вопрос, прорывались нотки горечи.

— Моника, хорошая моя наставница, да ведь я их даже не разглядел! Как только они явились, мы с гауптманом Лютцем ушли домой.

— Вы оправдываетесь передо мною?

— А вы словно упрекаете меня…

— Я упрекаю на правах учительницы, — впервые за всё время улыбнулась Моника.

— Ну, а я оправдываюсь на правах ученика. Так какие же наставления дадите вы мне на время отпуска?

— А разве вам нужны мои наставления? Ведь вы едете к своей названной матери и… сестре. Они, верно, хорошо присмотрят за вами.

— Почему вы запнулись перед словом «сестра»?

— Я не представляю, как можно называть сестрой незнакомую девушку. Вы же сами говорили, что видели её, когда были семилетним мальчиком… и потом сёстрам не возят таких дорогих подарков.

— Выходит, вы ничего не пожелаете мне?

— Ведите себя хорошо и… возвращайтесь скорее.

— Оба эти наказа выполню с радостью…

Генрих крепко пожал руку Моники и быстро вышел.

«Неужели она меня любит?»— думал он по дороге на вокзал. Ему было и радостно и одновременно грустно.

Телеграмму о приезде Гольдринга в Мюнхен Бертгольд получил поздно вечером. Он уже собирался покинуть помещение штаб-квартиры и идти отдыхать после целого дня работы.

Бертгольд долго ждал телеграммы; он делал всё возможное, чтобы ускорить приезд Генриха в Мюнхен. Но теперь всё это было несвоевременно. Выехать сейчас домой он никак не сможет, а сделают ли Эльза и Лорхен все как следует?

С телеграммой в руке Бертгольд опустился в большое кресло у стола и задумался. Сколько планов, желаний, надежд он возлагал на приезд Генриха, и — вот тебе! Он прибыл именно теперь, когда уехать хотя бы на день нельзя.

О приезде Гольдринга Бертгольд несколько раз говорил жене. Между ними была договорённость, что он обязательно прибудет домой на этот случай. А вот теперь надо давать телеграмму, чтобы его не ждали… Неужели ничего нельзя придумать? Неужели все его планы полетят ко всем чертям только лишь из-за того, что в штаб-квартире сейчас больше работы, чем когда-либо? Но за всю свою сознательную жизнь, а она