Кто-то затянул песенку, допечатанную в листовке, и тотчас её подхватили все солдаты. Старый граф вначале растерялся, потом, прислушавшись к словам, разозлился, а под конец просто испугался и удрал к Функу, ища защиты, — это произошло на его участке, в одной из казарм, расположенных на окраине Пармо.

Функ был взбешён не меньше самого Рамони. Кто-то смеет печатать листовки в подвластном ему районе!

Через полчаса в казарме, окружённой усиленным нарядом солдат, начался повальный обыск. Было найдено пятьдесят листовок с упомянутой песенкой и несколько листовок с ещё более крамольным текстом — гарибальдийцы призывали итальянских солдат и офицеров не поддаваться на агитацию и бежать в горы. Все попытки узнать, кто принёс листовки, где они напечатаны, результатов не дали.

— Кто-то подбросил ночью, а кто — не видали, — слышался один и тот же ответ.

Бешенство Функа требовало выхода. Взяв заложниками офицеров и солдат одной неблагонадёжной итальянской части, он приказал провести аресты и среди местного населения. А вечером был вывешен приказ, предупреждавший жителей района, что в случае неповиновения или повторения того, что произошло в казарме, заложники будут расстреляны.

Строгость наказания превосходила всё, что можно было ожидать, даже зная жестокость Функа. Она поразила не только жителей Пармо, но и самого генерала Эверса. Он приказал оберсту Функу немедленно прибыть в штаб дивизии в Кастель ла Фонте.

Эверс не принадлежал к числу мягкосердечных людей. Такие меры, как взятие заложников и даже расстрел их за чужие грехи, он считал делом обычным, вполне допустимым на войне, где тактические соображения командования обусловливают и оправдывают все. Но в данной ситуации действия Функа показались ему преждевременными, способными лишь ухудшить дело с вербовкой добровольцев. Вот почему он долго и терпеливо объяснял оберсту необходимость уменьшить количество заложников, не прибегать без серьёзной надобности к крайним мерам, хотя бы в дни вербовки, не показывать итальянцам своего пренебрежения к ним, как к людям не арийской расы.

Роберт Функ поздно покинул кабинет генерала Эверса. Возвращаться в Пармо ночью он не рискнул и с радостью принял приглашение графа переночевать у него.

После неудачного выступления в Пармо граф Рамони прекратил свою пропагандистскую деятельность, усилил охрану замка. И всё-таки он не чувствовал себя в безопасности. От каждого ночного шороха он просыпался и с ужасом ждал нападения партизан. Особенно после того, как, вернувшись домой, нашёл у себя на столе злополучную листовку. Кто-то пронёс её в замок, минуя охрану. А возможно, в охране есть предатели? Правда, барон фон Гольдринг отлично проинструктировал чернорубашечников, но, чтобы проверить их состав, придётся, очевидно, прибегнуть к услугам начальника службы СС. Пусть допросит всех лично — не могла же листовка свалиться с неба! И как это граф раньше не сообразил обратиться к Миллеру? Пока в замке находится больной майор Штенгель, очень удобно попросить для охраны солдат- эсэсовцев. Исключительно из соображений безопасности майора Штенгеля. Тем более, что последнее время и фон Гольдринг мало бывает дома. Он часто ночует на штуцпунктах и в гарнизонах. Вот и сегодня не приехал, видно, генерал отправил его куда-то. Хорошо, что подвернулся этот Функ! А может быть, успеет вернуться и Гольдринг?

Но Генрих прибыл в Кастель ла Фонте лишь на следующее утро. Он проехал прямо в штаб доложить генералу о положении на местах и лишь в полдень добрался до дома, прихватив с собой Лютца, которому Эверс официально поручил от его имени извиниться перед графом Рамони за неприятности, причинённые ему, и уговорить графа выступить в другом районе.

— Курт, не гони машину, — попросил Лютц, когда они отъехали от штаба, — я хоть немного подышу свежим воздухом.

— Может быть, хочешь немного пройтись? — предложил Генрих.

— Нет, лучше я обратно пойду пешком. Ты, верно, сегодня ночью не ложился, совсем сонный.

Прислонившись к спинке сиденья, Генрих дремал, не в силах преодолеть сонливость. Чтобы не мешать ему, Лютц сидел молча, с удовольствием подставляя лицо потокам свежего воздуха, вливавшимся в открытое окно машины. Жаль было, что так быстро доехали.

Предки графа Рамони выбрали для замка живописнейшее место! И очень удобное: настоящая маленькая крепость. Мрачные башни, всегда плотно закрытые ворота…

Взгляд скользнул по знакомым контурам замка, и Лютц внезапно весь подался вперёд. Что это такое? Почему ворота сегодня открыты?

— Гони во весь дух, а возле ворот остановись! — приказал Лютц.

Курт переключил скорость, машина рванулась вперёд. От неожиданного толчка Генрих проснулся и, сладко потягиваясь, стал бранить Курта за неосторожную езду. Вдруг глаза его расширились, сон как рукой сняло: у распахнутых ворот не было охраны!

— Приготовить оружие! — приказал Гольдринг и сделал Курту знак ехать осторожнее.

Машина медленно подъехала к главному входу. Парадная дверь была распахнута настежь, а на полу в вестибюле лежало неподвижное тело чернорубашечника. Не останавливаясь, все трое бросились в покои графа. Они были пусты. С кровати свешивались смятые простыни, на полу валялось одеяло.

На половине Марии-Луизы внешне всё было в порядке, но и здесь ни единой живой души Генрих и Лютц не нашли.

— Герр обер-лейтенант, — донёсся из коридора взволнованный голос Курта.

Денщик стремглав выскочил из кабинета Генриха и стоял посреди коридора бледный, вконец перепуганный.

— Та-ам, та-ам… — бормотал он, заикаясь.

Не ожидая пояснений, Генрих и Лютц побежали в кабинет и, увидев, что в нём никого нет, шагнули в спальню. На кровати майора Штенгеля лежало какое-то тело, туго спелёнутое простынями.

Думая, что это Штенгель, Лютц не совсем почтительно начал разматывать простыни, и вдруг неожиданно вскрикнул, увидев потерявшую сознание графиню.

Придя в себя, Мария-Луиза не могла объяснить, что произошло. По её словам, она, как всегда, легла спать у себя в спальне и тотчас заснула. Ночью ей стало душно, но проснуться она не смогла, а словно полетела в какую-то чёрную бездну. Где Штенгель и как она сама оказалась здесь, графиня не знала. Как её пеленали — тоже не помнит. Чувствовала себя она очень скверно и попросила открыть окна — её преследовал сладковатый запах, от которого её и сейчас подташнивает.

Генрих молча указал Лютцу на повязку, валявшуюся возле кровати. От неё ещё шёл едва уловимый запах хлороформа.

Позвонив генералу и Миллеру, офицеры шаг за шагом начали обыскивать замок. В подвале они нашли горничную и старого камердинера графа. Оба дрожали от холода и пережитого страха и тоже ничего путного объяснить не могли. Какие-то люди подняли их с постелей и привели сюда. Что произошло с графом, Штенгелем и тем полковником, что ночевал в замке, они не знают, куда девалась охрана, сказать не могут.

Миллер прибыл немедленно, взволнованный, как никогда. Его мало интересовала судьба графа. Он спокойно пережил бы и исчезновение Функа. Но то, что вместе с ними партизаны захватили в плен и Штенгеля — начальника внутренней охраны такого секретного объекта, перепугало начальника службы СС вконец.

Словно ищейка, бегал Миллер по комнатам графа и графини, ползал по полу, сквозь лупу рассматривал дверные ручки и оконные шпингалеты, хотя было совершенно ясно, что партизаны вошли с чёрного хода. Дверь была не заперта, а в коридоре виднелись следы множества ног. Да, партизаны пришли с чёрного хода. Но кто его открыл? Почему никто, даже Штенгель, комната которого ближе всех расположена к двери, не защищался? Ведь у него было оружие, он мог поднять тревогу, как только услышал шум. Почему, наконец, не подняла тревогу охрана? А главное, куда девались граф Рамони, Функ, Штенгель?

Все выяснилось позже, когда Миллер начал осмотр графского кабинета. На столе Рамони лежала написанная печатными буквами, записка: