площадки на Малыша, пока он не исчез из виду. Его глаза запомнились ей как голубые с желтыми и зелеными пятнами, раскраска школьного глобуса. Вверх по Почтовому тракту, по берегу пролива трамвай подошел к границе штата Коннектикут. В Гринвиче Коннектикутском они пересели на другой маршрут и через города Стэмфорд и Норуок подъехали к Бриджпорту где похоронен был Том Большой Палец. Они научились теперь угадывать приближение конечной остановки маршрута: кондуктор выходил в проход и переворачивал спинки пустых сидений. В Бриджпорте — новая пересадка. Рельсы оттуда повернули в глубь континента. Ночевку они устроили в Нью-Хейвене Коннектикутском. На этот раз они отдыхали, как порядочные, в меблирашках, а завтракали за табльдотом. Перед тем как спуститься к завтраку, Тятя зверским образом вычистил штаны и пиджак и даже повязал вокруг вытертого воротничка галстук бантом. Он стал увереннее. Малышка же надела чистый передничек. В меблирашках жили главным образом университетские студенты, и завтрак прошел в обществе этих гусей в золотых очках и свитерах. После завтрака старый художник с дочкой возобновили свое путешествие. Вагон компании «Спрингфилд трэкшн» довез их до Нью-Бритена, а потом к городу Хартфорду. Улицы последнего были настолько узки, что, казалось, из окна трамвая можно дотронуться до стен дощатых домов. Потом они вылетели на пригорок и помчались к Спрингфилду Массачусетскому. Большущий деревянный вагон раскачивался из стороны в сторону. Ветер летел им в лицо. Быстрее, быстрее по краю просторных полей, где птицы взлетали при приближении и опадали при удалении. Малышка наблюдала коров, поскакивавших в травах гнедых лошадей, и все это — озаренное солнцем. Тонкий слой меловой пыли ложился на лицо девочки, скрывая ее румянец, затеняя глаза и замутняя ее яркие губки, и Тятя даже в какой-то момент вздрогнул, увидев вместо своей чудной крошки маску зрелой женщины. А вагон все грохотал по рельсам и уже не звонил, а трубил в пневматический гудок всякий раз, подходя к перекресткам. На одной остановке вдруг масса пассажиров заполнила сиденья и проход. Малышка оглядывала всех с любопытством. Тятя вдруг понял, что она счастлива. О, она любит путешествия. Держа одной рукой чемодан, другой он обнял девочку. Он вдруг поймал себя на том, что улыбается. Ветер дул в лицо и забивал рот. Вагон так кидало из стороны в сторону, что казалось, сейчас он вылетит с рельсов, но никто не праздновал труса, а напротив, все смеялись. И Тятя смеялся. Вдруг он увидел за окном деревню своей юности, несколько верст[5] отсюда, за лугом. Церковь со шпилем на горе. Ребенком он тоже любил подолгу ехать — в больших двуколках под летним лунным светом. Когда повозки сталкивались, детишки валились в кучу-малу друг на друга. Он глядел теперь в окно и на пассажиров трамвая и впервые после приезда в Америку думал о том, что здесь, может быть, можно — что бы вы думали? — жить. В Спрингфилде они купили хлеба и сыру и погрузились в современный темно-зеленый вагон вустерского трамвая. До Тяти тут дошло, что они добрались уже чуть ли не до Бостона. Он подсчитал свои расходы, и вышло что-то около трех с половиной долларов. Трамвай жужжал. Высоченные ели отбрасывали длинные тени. Промелькнул широкий спокойный поток и посредине одинокий гребец на парновесельной лодке. Промелькнуло огромное мокрое, роняющее струи и капли мельничное колесо, медленно поворачивающееся над ручьем. Тени сгущались. Малышка заснула. Тятя держал чемодан на коленях и безотрывно смотрел в окно и на поворотах видел впереди рельсы, сверкающие под лучом мощной головной фары.

О шпалы, шпалы, железные пути. Футурологам модных журналов будущее виделось где-то в конце параллельных рельсов. Существовали тогда и локомотивы дальнего следования, и пригородные электрички, и трамваи, и надземки — и все это протягивало по стране свои стальные полосы, которые перекрещивались, создавая ткань неутомимой работящей цивилизации. В Бостоне и Нью-Йорке появились даже подземные дороги, новые стремительные сабвеи, перевозившие тысячи всякого люда каждый день. Новый транспорт имел такой успех на Манхэттене, что возник даже спрос на ветку к Бруклину. Из этого спроса выросло и новое инженерное чудо — конструкция тоннеля под Ист-ривер из Бруклина в Бэттери. Кроты-проходчики, работая за гидравлическим щитом, выносили на поверхность речной грунт дюйм за дюймом и по мере своего движения устанавливали и соединяли секции железобетона. Камера проходчиков была заполнена сжатым воздухом, накаченным с поверхности. Опасная работа. Мужички, работавшие эту работу, почитались героями. Дамоклов меч всегда висел над ними — опасность так называемого «выхлопа», когда сжатый воздух находил в крыше тоннеля слабое место и вырывался наружу с безобразной яростью. Однажды вот случился «выхлоп», да еще такой взрывной силы, что засосал четырех рабочих из тоннеля и выстрелил ими сквозь двадцать футов ила и сорок футов воды в воздух, куда они взлетели на гребне гейзера. Только один из четырех выжил. Заголовки в газетах. Гарри Гудини, кушая утренний кофе, ознакомился с репортажами, быстро оделся и помчался в центр, в больницу Бельвю, где, как сообщалось, и находился единственный уцелевший. «Я Гарри Гудини, — сказал он в регистратуре, — я должен видеть этого „крота“». Сестрицы, сидевшие за столом, стали совещаться, а он тем временем, бросив вороватый взгляд на схему больницы, побежал вверх по лестнице. «Это невозможно, вы не имеете права», — говорила, следуя за ним, сестрица — твердыня порядка, но он вышагивал через зал, полный больных и умирающих людей. Полосы славного утреннего солнца протянулись из высоких грязных окон через палату подобно контрфорсам. Виноградной гроздью скучилась вокруг кровати семья геройского «крота» — жена, старая мать в платке, рослые сыновья. Тут же находился и доктор. Пострадавший был забинтован от макушки до пят. Загипсованные руки и нога поддерживались на вытяжении. Каждые несколько минут вся эта куча бинтов и гипса испускала слабый, как будто бы притворный стон. Гудини прочистил горло. «Я, Гарри Гудини, с поклоном к семейству, я спасаюсь для пропитания, эскейпизм — это моя профессия, так я зарабатываю деньги. Однако позвольте мне сказать, что я никогда не сделал ничего такого, что позволило бы мне хотя бы приблизиться вот к этому». Он показал глазами и подбородком на постель. Семейство взирало на него без всякого выражения на флегматичных славянских лицах. Бабушка, не отрывая от Гудини глаз, сказала что-то не по-нашему как бы вопрошая о чем-то, и один из сыновей почтительно ей что-то ответил и назвал имя Гудини. «Я хотел бы выразить уважение», — сказал Гудини. Плоские лица, тяжелые брови, широко посаженные глаза — все продолжали на него смотреть, не оставляя ему никаких шансов на ответную улыбку. «Как вы сюда прошли?» — спросил доктор. «Я только на минутку, — не по существу ответил Гудини, — я только спрошу его кое о чем». — «Вы бы лучше ушли», — сказал доктор. Гудини повернулся к семейству. «Я хотел бы узнать, что он чувствовал и что он делал, чтобы достичь поверхности. Он оказался единственным. Это не может быть просто так. Он что-то сделал особенное. Мне очень важно это знать, вы же понимаете. — Он вынул бумажник, извлек оттуда несколько купюр. — Думаю, это вам не помешает, прошу, возьмите, от чистого сердца». Семейство взирало на него без движения. Слабый звук долетел с постели. Один из сыновей наклонился и подставил папаше свое большое ухо. С минуту послушав, он кивнул. Затем подошел к другому сыну и что-то сказал ему. Здоровенные хлопцы, выше шести футов, груди как бочки. «Без грубостей», — сказал доктор. Гудини вдруг почувствовал, что его подняли за локти и несут по проходу через палату. Ноги его болтались в воздухе. Он решил не сопротивляться, хотя отлично владел приемами самообороны и мог бы расшвырять этих орясин в один момент, но как-никак это все же была больница, ну.

Гудини шел по улицам. Уши горели от унижения. На нем была шляпа с опущенными полями, тугой двубортный полосатый пиджак, рыжеватые брючки и коричневые с белым штиблеты. Быстрое движение сквозь нью-йоркские толпы. Исключительная гибкость. Он думал о сцене, которой ему никак не удавалось достичь, сцене, называемой «реальный мир». При всех своих достижениях он оставался все же не более чем трюкачом, иллюзионистом, самым обыкновенным волшебником. В чем был смысл его жизни, если люди, покидая театр, тут же забывали о нем? А газетные заголовки кричали: «Коммодор Пири достиг Северного полюса». Вот номер на сцене реального мира, и он заносится в книгу истории.

Гудини решил сконцентрировать свои усилия на подвигах во внешней среде. Во время очередного турне он освободился из заколоченного и перевязанного веревками ящика, опущенного в замерзшую Детройт-ривер. В Бостоне и Филадельфии его тоже топили в замерзших реках. Для этих номеров он тренировался в собственной ванне, куда ледовщик наваливал колотого льда. Но что, скажите, от этого изменилось? Тогда он решил отправиться в Европу. Между прочим, он начинал свою карьеру именно в Европе, и именно оттуда ему удалось прорваться в круг американского водевильного бизнеса. Странным образом он иногда чувствовал, что европейцы лучше понимают его, чем соотечественники. За несколько