плечи шалью, другая с одеялом — кладет ему на колени. С царственным спокойствием взирает он на солдат-северян. Вот что-то сказал одной из женщин, та быстро унеслась обратно в дом. Сказал что-то и слуге, который, не спуская глаз с солдат, по боковым ступенькам сбежал с крыльца и скрылся за углом.
Хью Прайс кожей чувствовал, что «помоечникам» все это донельзя неприятно, куда больше их порадовала бы честная драчка, засада там какая-нибудь, перестрелка… Старый плантатор сидел, положив руки на подлокотники кресла, и из-под кустистых седых бровей смотрел, как смотрят на чернь, на шайку воров и грабителей. Прайс знал таких старцев. Конечно, у этого был другой выговор, да и манеры грубоваты, но это хозяин, большой белый барин — из тех, что поколение за поколением воспитывались в богатстве и привыкли, что почет им оказывают с рождения. Да что далеко ходить — у Прайса отец из таких! Прайс сделался журналистом и сбежал в Лондон, только чтобы не стать на него похожим. И ведь как часто они не сознают, до чего отчетливо под глянцевым классовым лоском проступает глупость!
Вскоре вышли женщины семейства, выстроились позади старого плантатора, и были они всех возрастов вплоть до трех маленьких девочек — возможно, здесь была его жена, его сестры, дочери и племянницы, кузины и внучки; все друг на друга похожи — сухопарые, с длинными лицами, высокими скулами и узкими глазами.
Не успел Прайс удивиться, где же все рабы (ни разу он не видел, чтобы взяли город или разгромили плантацию, и негры толпами не выбегали бы приветствовать освободителей), как несколько негров появились из-за угла дома, потом еще. Шли вяло, нога за ногу, одетые в большинстве своем легковато, не по погоде, некоторые босиком, женщины в платочках, из мужчин многие сгорблены, небриты; при этом все — что старики, что дети — какие-то пришибленные: вышли и стоят, втянув голову в плечи… Наконец перед крыльцом собралось с полсотни черных. Ждут, смотрят на плантатора. Прайс пнул своего мула, чтобы он переступил копытами поближе. Тут же заметил, что у некоторых негров в дыры лохмотьев на спинах видны вспухшие рубцы. Один из негров пришел на костылях, у него не было левой ноги.
Ну вот, — сказал старый плантатор все тем же хриплым басом. — Видите? Эти янки пришли освободить вас. Давайте, разворачивайтесь и смотрите. Вот они. Некоторые из рабов действительно развернулись и послушно устремили взгляды на стоявших за их спинами солдат, совершенно сбитых с толку этим молчаливым приветствием по приказу. Тем самым их всех — своих рабов и солдат — старый плантатор как бы поставил на одну доску. Лошади заволновались. Один из верховых, цыкнув зубом, пустил длинную струю табачного сока. Другой поднял винтовку и, прицелившись в окно верхнего этажа, сказал: Пу-ух! Прайс нахмурился. И это все? А где же несдержанность, злоба, эксцессы, которых он ждал от «помоечников»?
Ну что, спали и видели, когда придут ваши любимые янки? — продолжал старик. — Думаете, не знаю? Думаете, не знаю, какие у вас там, в башках ваших черных, мысли водятся? Да все я знаю доподлинно! Знаю, что думаешь ты, Амос, и ты, Салли, и ты, Маркус, и Джозеф, и Сайлас, и слепой Генри, — про всех и каждого из вас я знаю все; да-да, про всех, вплоть до самого мелкого сорванца нечестивой вашей породы. Потому что, дай вам свободу или не давай, умней вашего масы вам все равно не быть.
В этот момент Сержант вышел из транса и скомандовал фурам ехать к надворным постройкам — одной направо от дома, другой налево, и с каждой отправил по шесть человек. Остальные, продолжая стоять, по его сигналу расчехлили винтовки и взяли их наперевес.
Так вот, говорю же вам, — продолжал басить старик, — мечтали дождаться янки, чтобы сбежать, ну и давайте, вперед! Вон там, — он показал, где именно, — их целая армия. И все как один воры. Все нищеброды. Вы заметили, как эти-то себя ведут — будто бродячие псы вынюхивать кинулись! Вы что думали — они приехали, потому что им жалко вас? — ах, заждались их, бедненькие! Да им мои хлеба понадобились, мои припасы, мой фураж, мои лошади и мулы. Приехали, потому что чуют: здесь есть куда запустить их воровские лапы. Так что хотите идти с ними — идите, и чтоб духу вашего тут не было, только знайте, что им на вас плевать с высокой колокольни. Уйдете, и пусть Бог вам помогает, потому что я — не буду! Не будет у вас больше вашего масы, чтобы он о вас заботился. Чтобы прилично, по-христиански хоронил вас, когда кому время придет. Кончено! Будете как Вечный Жид скитаться, и места вам не будет на земле, где голову приклонить; а кто из вас помрет, так тоже — в канаве да под забором, чтобы охочие до падали птицы клевали его до костей. Так что давайте! Свобода нужна? Флаг вам в руки, и да смилостивится Господь над вашими жалкими черномазыми душонками!
С этими словами старик встал и, не обращая внимания на упавшее с колен одеяло, повернулся и удалился в дом; вся семья последовала за ним.
Час спустя, когда солнце светило уже высоко в небе, бойцы выстроились на посыпанной гравием дорожке, готовые ехать назад к своим. Улов был на диво, обе фуры нагружены мешками муки, риса, кукурузы и картофеля, индюшками и курами, свиными окороками и говяжьими боками, огромными колесами сыров, бочонками орехов и сухофруктов и ящиками виски. Одну из реквизированных телег послали забрать то, что нашли в тайнике на сеновале — скатанные персидские ковры, несколько картин, матерчатые мешки, набитые простынями и подушками, пару дуэльных пистолетов, старое ружье с кремневым замком и корзины фарфора, украшенного фамильным гербом. К задку другой привязали целый табунок мулов. Мулы стояли, терпеливо дожидались. Двух вороных скакунов хозяина запрягли в его же рыдван. В рыдване, устроившись с удобствами, сидели в ожидании пять негров — три женщины и двое мужчин: крепко подумав, больше никто свободу не выбрал.
Однако Сержант все не давал сигнала отправляться; поворотив коня, сидел, глядел на дом. Покрепче надвинул шляпу. Поправил прикрывающую глаз повязку. Что-то он задумал еще, что-то еще оставалось доделать.
Прайсу интересно было: усадьбу-то сожгут или как? Приказ генерала Шермана гласил, что дома тех, кто сопротивления не оказывал, сожжению не подлежат. Сопротивления здесь не оказывали определенно. Старый плантатор даже приказал рабу идти отворять им сараи. Но вел себя при этом вызывающе. Разве нет? Отказался с военными по-людски разговаривать и называл их нищебродами и ворами.
Это и было, по-видимому, проблемой, мучившей Сержанта. Чтобы легче было в ней разобраться, Сержант приказал достать из ящика бутылочку-другую виски.
Прайс не принимал участия в развернувшейся после этого дискуссии, хотя, когда бутылку протянули и ему, глотнул от души. Общественное мнение склонялось к тому, что солдат Армии Запада, воюющий под командованием прославленного генерала Шермана, не должен оставлять оскорбление безнаказанным. То, что так мало рабов приняли решение уйти, было воспринято как еще один конфуз. Не потому, что все так уж жаждали посадить себе на закорки очередной выводок черномазых, но страшное духовное рабство, в котором пребывали у старого плантатора негры, — это ли не оскорбление, брошенное в лицо северянам- освободителям, пришедшим вызволить их и отпустить? Это ли не сопротивление своего рода? А если так, то они в полном праве сжечь его проклятую усадьбу ко всем чертям!
Впечатления переполняли Прайса. Он лихорадочно строчил, строчил, строчил свои заметки. Боже, что он узнал! Эти простые солдаты чином не выше сержанта, будучи при исполнении смертельно опасных обязанностей, могут вдруг прерваться, чтобы заняться обсуждением животрепещущих моральных проблем! Это показалось ему проблеском, позволяющим проникнуть в сокровенную сущность духа Америки. Представить себе, чтобы рядовые армии Ее Величества ударились в подобного рода дискуссию? Нет, это совершенно невозможно!
К этому времени все спешились и, обмениваясь мнениями, бродили туда-сюда как перипатетики Аристотелевой школы. Некоторые даже мундиры сбросили, оставшись в жилетах, словно этим февральским полднем солнце пекло напропалую. Встал вопрос о том, что станет с рабами, если сжечь плантацию. Ведь это и по ним будет удар! Потому что, сколь бы печальной ни была их участь, все-таки плантация их кормила, а теперь, если из-за них плантатор лишится собственности, он обрушит свою ярость на них, превратив их жизнь в еще горший ад.
Один изречет, все внима-ают… Потом другой что-нибудь изречет — ду-умают. И никто, похоже, особенно не торопится возвращаться в маршевую колонну. Черные, сидя в рыдване, обеспокоенно о чем-то заговорили, заозирались, встревоженно оглядываясь на господский дом. Там тишина, ни звука, вообще никаких признаков жизни. Тут и Пирс начал ощущать смутное беспокойство. Влез на своего кособокого мула, стал ждать.
Дверь дома вдруг распахнулась, выскочил черный мальчишка, чуть не кубарем слетел по ступенькам. Увидел Прайса, перебежал через подъездную дорожку, стал тянуть к нему ручонки, жестами требуя, чтобы
