монографии. Сарториус знает все, что происходит в медицинской науке и практике… Но, должен сказать, он очень нетерпеливый читатель. В книгах его интересует только новизна, он лихорадочно ищет в них неизвестные ему факты, и только их, очень критично подходя к тому, что читает. Его библиотека — это не коллекция собирателя. Он читает не для получения удовольствия. Сарториус не испытывает никакого почтения к книгам как таковым, его не волнует, как они переплетены, вообще он весьма небрежно обращается с книгами и журналами. Он читает все подряд — философию, историю, труды по естественным наукам и даже беллетристику, не разделяя авторов по интересам и научным дисциплинам. Во всех книгах он целенаправленно ищет то, то считает истинным, интересным и полезным для своих целей. Он ищет поддержки, подтверждения своим мыслям и идеям, ищет разгадку проблем, поставивших его в тупик.

Мне кажется, иногда он с тоской желал найти родственную душу. Определенно, его окружали люди, интеллектуально не слишком развитые, которые не могли наравне с ним судить о происходящем в науке и в жизни. Он жил очень одиноко. Если он принимал гостей, то, вероятно, под сильным нажимом Юстаса Симмонса. В основном этот дом посещали политики.

Сарториус подвел меня к лифту, и мы поднялись наверх в отделанной латунью кабине. С лифтом Сарториус управлялся сам, но делал это без всякой таинственности, очень обыденно и просто. На верхнем этаже располагались комнаты и помещения, где жили клиенты доктора Сарториуса — его стариковская похоронная команда — люди, которых считали давно умершими. Кроме того, там же находились кабинеты, где проводились лечебные сеансы, и комнаты, куда приезжали женщины, посещавшие стариков. Но все это я понял гораздо позже, когда мы с Сарториусом договорились об условиях моего заточения и я стал пользоваться полной свободой передвижения по его дому. Первым впечатлением был длинный коридор, куда открывались двери множества комнат, которые в тот момент были совершенно пусты. Отделка помещений отличалась поистине монастырской простотой.

Именно там, на верхнем этаже владений Сарториуса, я увидел во всем великолепии — как бы это назвать? — биологизированное богатство этого необычного человека; я понял, что там и только там увижу наконец своего отца. Я был настолько поражен, что, видимо, с тех самых пор на мне лежит печать, как и на всяком, кто прикоснулся к запретному плоду познания.

Здесь, на верхнем этаже, была святая святых лаборатории, ее сердце, средоточие исследований, задуманных и выполненных Сарториусом. Весь этаж представлял собой оранжерею с зелеными растениями, посыпанными гравием дорожками и окованными железом скамейками вдоль них. Крыша была сделана из стекла и металлоконструкций, пропускала море света, окрашивающего все в таинственный зеленоватый цвет. Этот солярий казался воплощением мира и гармонии. Посередине был сооружен дворик, вымощенный красным кирпичом и отделенный от остального пространства возвышением, вокруг которого располагались маленькие площадки с филигранными стульями и столиками. В огромных глиняных вазонах росли причудливые экзотические растения. Из труб, проложенных по полу, с шипением вытекали струи теплой и горячей воды, создававшие влажную и горячую атмосферу тропического леса. Сквозь пол ощущалась вибрация мощного двигателя, который, по-видимому, подавай воду и пар в системы труб. В середине дворика имелось углубление, заполненное водой, приобретшей от кирпичей, которыми были обложены стенки бассейна, охряный цвет. Над водой клубился легкий сернистый туман. В бассейне в компании двух женщин плескался высохший старик. Вокруг стояли статуи — некоторые на пьедесталах, некоторые просто на земле. Все они застыли в эротически-непристойных позах. Одни изображали неистовое совокупление, другие — чувственные позы. Фигуры были некрасивы, обыкновенные люди — такие же, как все мы, простые смертные. Обычно скульпторы не выставляют подобные произведения на выставках, оставляя их для себя и своих друзей.

Все чудодейственное воздействие заключалось в римской бане — бане, если можно так выразиться, Рима, пережившего промышленную революцию. Зеленоватый свет, который лился сквозь крышу, был живым, он пульсировал в определенном ритме, и вдруг я понял, что в помещении звучит музыка, наполняя его чудесной мелодией. Было такое ощущение, что я попал в другую Вселенную, в какое-то иное Творение — вещественное олицетворение Эдема. Увидел я и источник музыки — огромных размеров оркестрион, который, подобно церковному органу, стоял на возвышении у дальней стены — гигантская музыкальная машина сверкала множеством дисков, которые, медленно вращаясь, имитировали игру целого симфонического оркестра.

Меня охватило предчувствие постижения прискорбной истины, пока я искал глазами между умиротворенными, наслаждающимися горячей водой стариками Огастаса Пембертона. Прочие бездельники из числа пациентов доктора Сарториуса со своими спутницами тесной компанией расслабленно слушали музыку, сидя за столиками в черных фрачных парах, положив перед собой черные цилиндры.

Вдруг я увидел своего отца, расположившегося в каком-то подобии травяного алькова на окованной железом скамейке. Огастас сидел, несколько сгорбившись, в окутанной туманом жаркой полутьме в состоянии безмолвного уныния или бесконечно-терпеливого ожидания, полного надежды на чудо. Точно так же выглядел и другой джентльмен рядом с ним. На самом деле в основе их неподвижности была стойкость. Они терпели некоторые лишения, несмотря на то что получали очень массивное, оживляющее их тело лечение.

Это был мой отец — примитивное создание до мозга костей… Тупой, непревзойденный эгоист… Недалекий, упрямый, хитрый… Я стоял перед этим подобием былого Огастаса, этой усохшей копией отца и молил Бога, чтобы передо мной снова оказался мой жестокий и тупой самодур отец, а не эта безвольная кукла, которая смотрела на меня, не узнавая, хотя слышала голос доктора Сарториуса: «Огастас! Ты знаешь, кто это? Посмотри внимательно! Ты что, не хочешь поздороваться со своим сыном?»

Мартин погрузился в долгое молчание. Никто из нас тоже был не в состоянии произнести ни слова. Ощутив на лице прохладное дуновение ветерка, я оглядел осенний сад Тисдейлов и с огромным облегчением прислушался к обычным звукам, доносившимся с улицы. Я понял, что наш мир остался таким, каким ему надлежит быть. Глаза Мартина были закрыты, и мы поняли, что он просто-напросто уснул. Эмили поправила плед на его коленях, и мы, оставив Мартина в саду, вошли в дом.

Очень прискорбно, подумал я, что дамы слышали рассказ Мартина от начала до конца. Сара Пембертон, с побледневшим лицом, спросила у Эмили, не может ли она несколько минут где-нибудь полежать. Сару устроили в спальне для гостей, но некоторое время спустя она призналась Эмили, что у нее нестерпимо болит голова, видимо, от того, что сдерживала в себе эмоции, которые пробудил в ней откровенный монолог Мартина, касавшийся столь деликатных личных тем… Боль была так сильна, что Эмили предпочла пригласить доктора. Тот приехал, прописал какие-то болеутоляющие пилюли, которые, естественно, не возымели желаемого действия, и, по настоянию Эмили, Сара Пембертон и Ноа остались ночевать у нее в доме. Таким образом, на эту ночь дом Тисдейлов превратился в маленький лазарет.

Мы с Донном решили уехать. Он кинул страдальческий взгляд на лестницу, по которой поднялась Сара, но делать было нечего, и мы отправились восвояси. Эмили проводила нас до ворот.

— Я просто в ужасе. Кто эти… злые оборотни в человеческом облике, которые обитают в нашем городе? Мне хочется молиться, но слова застревают в горле. Сможем ли мы когда-нибудь жить прежней жизнью? Что нам теперь делать? Вы знаете ответ на этот вопрос, капитан? Что мы можем сделать, чтобы вернуть жизни ее соразмерность? Я не знаю такого способа. Придумайте что-нибудь. Ну, пожалуйста, — сказала на прощание Эмили.

Мы с Донном завернули в салун Пфаффа на Бродвее. Мы погрузились в атмосферу питейного заведения, как в теплое приятное болото. Мы сели за столик в углу и выпили по нескольку рюмок виски. Я, не переставая, думал об отчаянной порочности лиги пожилых джентльменов, о которой мы только что узнали от Мартина. Об этих стариках, которые возомнили, что господь Бог обошелся с ними несправедливо, и, ослепленные своим богатством и высокомерием, намеревались сами позаботиться о своей бессмертной душе. Это было весьма патетично — они не стали доверять христианской теологии, а решили заменить ее творением собственных рук. Отважно и… очень патетично.

Донн размышлял о том же, но в свойственной ему практической манере.