наперебой приглашали танцевать, он смеялся, ласкал, дергал, тормошил их, это было какое-то буйство плоти, причем не разделенной на отдельных людей, а сцепленной воедино, — изобилие грудей и созвездие сосков, неистовство животов и ягодиц, переплетение длинных ног. Заметив меня, мистер Шульц назначил женщину, которая должна была взять меня к себе в постель; она неохотно высвободилась и отвела меня наверх, насмешек со стороны моих коллег неслось предостаточно, что было одинаково неприятно и для меня, и для женщины, которая клокотала от гнева, считая себя униженной моим возрастом и незначительностью. Мы оба с трудом дождались конца, у нас праздника не было, праздник шел рядом, меня пугало, каким несексуальным может быть секс, когда он сдобрен презрением и отправляется столь поспешно, потом мне пришлось выпить бокал «Манхэттена», коктейль, по крайней мере, был сладкий, с хрустящей вишенкой на дне.

Мадам, управлявшая заведением, проводила время на кухне в задней части первого этажа; я немного поговорил с этой нервной особой; мне стало жалко ее — за какую-то воображаемую провинность напившийся мистер Шульц заехал ей в лицо и поставил синяк под глазом. Потом он извинился и дал ей новенькую стодолларовую банкноту. Магси — так он звал хозяйку, — худая миниатюрная женщина, чем-то напоминала японского терьера, сидевшего у нее на коленях, — курносая, глаза пуговками, голова в редких рыжих кудряшках; одета она была в черное платье и черные чулки, чуть пузырившиеся на коленках. Говорила низким, почти мужским голосом и все время прижимала к глазу кусок сырого мяса. В духовке ее печи лежали пистолеты пришедших мужчин. По-моему, она не уходила из кухни, опасаясь, чтобы кто-нибудь не забрал свое оружие и не открыл в ее доме пальбу; впрочем, я не представляю, как бы она, крохотная женщина, могла это предотвратить. У нее работали черные служанки, которые меняли белье, выбрасывали мусор, собирали пустые бутылки, и черные же посыльные, приносившие через задние двери воду, пиво и крепкую выпивку, блоки сигарет, горячие обеды в металлических контейнерах из близлежащих закусочных и горячие завтраки в картонных коробках из соседней столовой; женщина она была нервная, но дело вела хорошо, словно все спланировавший и удачно расположивший войска генерал, который только принимает донесения о ходе боя. Я пожонглировал сваренными вкрутую неочищенными яйцами; она была уверена, что я обязательно уроню их, когда же все закончилось благополучно, она одобрительно рассмеялась; я ей понравился, она начала расспрашивать, как меня зовут, где я живу и как такой прекрасный мальчик занялся столь низким делом, и смеялась над моими ответами; щипнув меня за щеку, она протянула мне смешно разрисованную металлическую коробку с шоколадом, которую держала рядом с собой; рисунки изображали мужчин в бриджах и белых париках, которые кланялись леди в больших широких юбках.

Мадам Магси правильно поняла мое желание слоняться по кухне и с громадным тактом сказала, что у нее есть для меня нечто особенное, самое желанное, свежая девушка, молодая новобранка; она позвонила, и через час я уже был в небольшой тихой верхней комнатке с действительно молодой девушкой, светленькой, круглолицей, с тонкой талией, застенчивой и неподатливой; она пролежала со мной всю ночь или, точнее, те тихие часы, которые считались ночью, и, к счастью, по своей молодости нуждалась во сне не меньше меня.

Я был слишком сосредоточен на себе и подавлен, чтобы по-настоящему насладиться праздником. Дома, в Бронксе, пока я ждал окончания суда, мне хотелось как можно быстрее воссоединиться с бандой; я любил каждого из них, их постоянство вызывало уважение и благодарность, но теперь, когда я снова был с ними, меня снедала оборотная сторона благодарности — чувство вины; я пытливо смотрел на лица мистера Шульца и других и видел в золотозубых улыбках то прощение, то возмездие.

Но затем, видимо на второй день, я заметил, что и кроме меня есть люди, которые не отдаются всей душой празднику; мистер Берман обосновался в нижней гостиной, он читал газеты, покуривая и попивая коньяк, и часто выходил, чтобы позвонить из автомата; Лулу продолжал грубо третировать избранных дам, которые время от времени жаловались своей управляющей; Ирвинг почти не покидал своего поста, ради праздника он позволил себе только снять пиджак, чуть ослабить галстук и закатать рукава рубашки, он большей частью играл роль бармена для всех близких и далеких представителей преступного мира. Я наконец осознал, что ближайшие помощники мистера Шульца только ждали, больше они ничем не занимались, и что празднество ко второму дню стало не радостной встречей людей, что-то вместе переживших, а данью профессии, деловым объявлением, что Немец вернулся; истинное веселье, радость и облегчение уступили место бездушной веселости официального сборища.

Даже мистер Шульц искал теперь в доме тихие и уединенные места, способствующие размышлениям. Проходя мимо одной из ванных комнат, я увидел его сидящим в мыльной пене и попыхивающим сигарой, рядом с ним на деревянной табуретке сидела Магси и терла ему спину — будто он и не врезал ей накануне.

Подняв голову, он заметил меня.

— Входи, малыш, не стесняйся, — сказал он. Я сел на крышку унитаза. — Магси, это мой воспитанник, вы еще не знакомы? — Мы признались, что уже познакомились. — Ты знаешь, кто такая Магси, малыш? Ты знаешь, сколько мы с ней уже знакомы? Я тебе скажу. Как ты думаешь, где я был, когда Винс Колл взбесился, с ума спятил, бегал с пистолетом по всему Бронксу, пытаясь найти меня?

— Здесь?

— Только тогда мое заведение находилось на Риверсайд-драйв, — сказала мадам.

— Колл был тупица, — сказал мистер Шульц, — ничего не смыслил в тонких вещах, понятия не имел о том, как выглядит первоклассный бордель, и пока он метался, стреляя во все, что шевелится, дерьмо проклятое, я забрался, как клоп, в дом моей Магси и хорошо проводил время. Я сидел в ванне, а она терла мне спину.

— Точно, — сказала женщина.

— Магси — мировая баба.

— Скажешь тоже, — вспыхнула Магси.

— Принеси мне пива, ладно? — попросил мистер Шульц, снова ложась в ванну.

— Я сейчас вернусь, — сказала она, вытерев руки, и ушла, закрыв за собой дверь.

— Ты хорошо веселишься, малыш?

— Да, сэр.

— Важно выветрить свежий деревенский воздух из легких, — сказал он с ухмылкой. Потом закрыл глаза. — И возвратить душу в яйца, где ей и место. Где она в безопасности. Она ничего не говорила?

— Кто?

— Кто, кто, — сказал он.

— Миссис Престон?

— Кажется, именно так звали леди.

— Она сказала, что вы ей очень нравились.

— Так и сказала?

— Что в вас есть класс.

— Да? Она такое сказала? — Его лицо расплылось в улыбке. Глаз он не открывал. — Если бы мы жили среди порядочных людей. — Он помолчал. — Мне нравятся женщины, мне нравится, что их можно собирать, как ракушки на пляже, они там везде валяются, маленькие, розовые и с завитушками, в которых море шумит. Беда в том, беда в том… — Он покачал головой.

Горячая вода и кафельная плитка так изменили его голос, что, хотя он и говорил тихо, слышимость была как в пещере. Теперь мистер Шульц вперился в потолок.

— Я думаю, влюбляются всего один раз, когда это еще возможно, когда ты еще мальчишка, малыш, когда еще не знаешь, что мир — это бордель. Ты вбиваешь себе в голову эту мысль — и привет. И всю свою остальную жизнь ты повязан с этой женщиной, каждый раз ты думаешь, вот, вот она, ведь она и ходит, и улыбается похоже, и ты берешь ее. Ту, первую, мы получаем еще несмышленышами, когда ничего не соображаем. И мы уходим, а потом ищем ее всю жизнь, понимаешь?

— Да, — сказал я.

— Черт, а она очень гордая девчонка, эта Дрю. Не чета обычным потаскухам, дешевкам. Рот у нее красивый, — сказал он, затягиваясь сигарой. — Ты знаешь выражение «летний роман»? Грустно говорить, но это так. У каждого из нас своя жизнь. — Он пытливо взглянул на меня. — У меня большое дело, — сказал он. — И оно крутится только потому, что я никогда не спускаю с него глаз.

Он сел в ванне, мыльные пузыри застряли в черных волосах, на плечах и груди.