хватит на конфеты и шелковое белье на всю оставшуюся жизнь. Хотя говорилось это в шутку, но слова звучали сдавленно, с большей выразительностью, чем мне хотелось, они будто провозглашали мою детскую любовь, и бездонные зеленые глаза ее заискрились. А потом мы оба сидели в молчании и великой грусти, казалось, каким-то своим особым чутьем она поняла все, что я не решился сказать. Я не мог смотреть на нее и, отвернувшись, разглядывал облитый солнцем ипподром, длинную, широкую, тщательно ухоженную и взрыхленную овальную дорожку с белым забором, внутри которого находился еще один, травяной, овал с препятствиями для стипль-чейза, а внутри его виднелись куртины белых и красных цветов и пруд с настоящими лебедями, которые скользили по воде, и все это располагалось в большой цветущей долине, простиравшейся до далеких Беркширских холмов на востоке, но я видел один только овал и обегал взглядом замкнутую дорожку, будто это была бесконечная переборка, будто дышал я не прекрасным воздухом, а удушающими выхлопами дизеля в кубрике буксира, будто каждое мгновение, прожитое нами с тех пор, существовало лишь в моем воображении и служило отсрочкой того момента, когда огромное вздымающееся море разверзнется и проглотит ночную жертву, будто малознакомые мне, уже мертвые люди пока еще не умирали.

Домик потихоньку заполнялся людьми, и хотя ни она, ни я есть не хотели, мы жевали холодную лососину и картофельный салат; наконец, на дорожке появились верховые в красных камзолах, пропела труба, и лошади со своими жокеями медленно прошли мимо нас к далекому виражу, где находились стартовые ворота, и первая из дневных скачек началась; лошади будут стартовать каждые полчаса, каждые тридцать минут они будут мчаться по широкой взрыхленной дорожке милю, больше, а иногда меньше, вы видите сначала, как они вырываются из стартовых ворот, а потом, если у вас нет бинокля, они превращаются в катящееся облако, будто по дальней стороне дорожки катится одно животное, причем катится не так уж и быстро, и только когда оно снова становится исхлестанными и иссеченными перенапрягшимися лошадьми, ты понимаешь, какую длинную дистанцию и за какое короткое время они проскакали, ты понимаешь, что за стремительные бестии эти лошади, которые несутся вскачь мимо тебя и пересекают финишную черту перед трибунами, под привставшими в стременах жокеями. Во время скачки много шума, гама, криков и возгласов, но это совсем не тот шум и не те крики, которые звучат на бейсбольном стадионе, когда Лу Джериг добегает до своего города; это не звуки счастливой жизни, и они прекращаются сразу после финиша первой лошади; они умирают мгновенно, словно от удара плеткой; и все возвращаются к своим программкам, чтобы потратить следующие полчаса на новые ставки, и только победители гудят от радости или галдят, переживая выигрыш; сами лошади здесь никого не интересуют, разве что владельца, стоящего в круге победителя перед трибунами и позирующего перед фотографами вместе с жокеем и самой лошадью в венке из гвоздик.

И я понял, что имел в виду мистер Берман, когда говорил о значении номеров, которые несут на себе лошади по дорожке; эти номера появляются на больших стендах перед трибунами и обозначают очередность прихода на финиш. Даже для самых зажиточных фермеров, которые покупают на торгах однолеток, тренируют их, посылают участвовать в скачках и зарабатывают на них состояния, лошади всего лишь бегущие числа, живые номера.

Но все эти впечатления я впитывал лишь, фигурально выражаясь, уголками глаз, периферией моего внимания; я то покидал Дрю, то возвращался к ней, а потом проводил ее в ложу и оставил там, а сам отправился высматривать повсюду знакомых гангстеров и гангстеров мне не знакомых, поскольку сегодня были не лошадиные смотрины для избранных, как предыдущим вечером, а большой сбор всех бездельников мира; я видел людей, которые совали свои два доллара в окошечко кассы — совершенно конченые типы, видел мужчин в майках, стоящих на солнце у перил и сжимающих билеты, которые были их единственным шансом выбраться, из чего угодно, но выбраться, мне еще не доводилось видеть в яркий солнечный день столь бледных людей; на каждой трибуне в каждом ряду встречались такие, кто знал больше других; они цедили слова сквозь зубы и кивали с умным видом, то была ветхая трибуна жизни, прибежище нечистых занятий; любители разбавленного виски со льдом хотели от жизни слишком многого и теряли не меньше; они стояли в очередях к кассам, исполняя на этих скрипучих, старых деревянных трибунах демократические ритуалы азартной игры.

Единственное, о чем я попросил Дрю, это не спускаться в загон, где знатоки осматривают лошадей, еще до того как их выводят на дорожку, а сидеть в своей номерной ложе, расположенной рядом с губернаторской около финиша, и наблюдать за всем через бинокль.

— Ты не хочешь, чтобы я играла?

— Играйте, если хотите. Но я сам схожу в кассу.

— Впрочем, это не важно.

Своей задумчивостью и спокойствием она создавала вокруг себя тишину, которую я принимал за какой-то вид скорби. Она спросила:

— Ты помнишь того человека?

— Какого человека?

— С больной кожей. Которого он так уважает.

— С больной кожей?

— Да, того в машине, с телохранителями. Который приезжал в церковь.

— Конечно. Человека с такой кожей забыть невозможно.

— Он посмотрел на меня. Не хочу сказать, что в этом взгляде был вызов или что-то вроде этого. Просто он посмотрел на меня, и я поняла, что он знал, кто я такая. Так что, должно быть, я встречала его раньше. — Она сжала губы и покачала головой, не поднимая глаз.

— Вы не помните?

— Нет. Это, видимо, было ночью.

— Почему ночью?

— Потому что каждую ночь я чертовски напиваюсь.

Я размышлял.

— Вы были с Бо?

— Думаю, да.

— Мистеру Шульцу вы об этом никогда не говорили?

— Нет. Ты думаешь, что стоило?

— Мне кажется, это важно.

— Да? Ты думаешь, важно?

— Да, может быть.

— Ты сам скажи ему. Ладно? — И она поднесла бинокль к глазам, к старту уже готовился следующий забег.