— Завтракает.
— Два твоих приятеля сейчас в дороге. Ты, возможно, увидишь их на ипподроме. Может, один из них подвезет тебя до станции, если ты хорошо его попросишь.
Вот что я думал, бродя по улицам Саратоги вокруг одного и того же квартала, но делая вид, будто куда-то иду: они дали мне все эти деньги не на один-два дня, их вполне хватит на самые щедрые недельные траты — отель, рестораны, ставки на бегах, если Дрю Престон вдруг захочет поиграть. Но что-то изменилось. Либо я им действительно нужен в Нью-Йорке как авангард, либо они усылают меня туда, где я не буду им мешать, но что-то изменилось. Может, оставшись без Дрю, мистер Шульц дал уговорить себя, что она опасна для него, а может, его охлаждение всего лишь отражало ее равнодушие; мистер Берман считал, что мистер Шульц безоглядно влюблен, но, подумав, я понял: уже через неделю, что я провел в их обществе, мистер Шульц перестал замечать Дрю; она превратилась во что-то вроде витрины, украшения; она перестала быть возлюбленной, по которой вздыхают и которой жмут ручку, с которой ведут себя трогательно и глупо, как и подобает влюбленным. Какое бы решение они ни приняли, естественно было ожидать худшее. Я горжусь тем мальчишкой, которым был, горжусь тем, что не потерял головы, несмотря на весь ужас своего положения; как известно, быстрее всего соображает тело, тело соображает уверенно, безошибочно; оно, в отличие от мозга, не зависит от характера, и счастливая догадка моего тела состояла в том, что должно случиться наихудшее; я не помню, как вошел в отель, пересек холл, но осознал себя уже в своей комнате, рука моя сжимала заряженный пистолет. Так мне стала ясна моя догадка. Наихудшее означало, что он изменил к ней отношение, что ему требовались новые смерти, он так быстро теперь насыщался очередной смертью, что следующая была ему нужна все быстрее и быстрее. Что Дрю может ему сказать или сделать, если он не способен защитить себя самого, если он не в ладах с законом, если его банда разлетается, словно осколки разорвавшейся бомбы, а он остается один, как те плачущие китайчата после бомбежки, и вокруг него все рушится?
Интересно, что мистер Шульц знал о предательстве все, кроме того, как оно творилось в той радостно-плотоядной атмосфере, в которой жил каждый из нас, иначе зачем бы его Аббадаббе было подсказывать мне номер лошади? Мистеру Шульцу не хватало воображения, ум у него был обычный; Дрю права, он посредственность. Но как бы то ни было, на мне теперь лежала невообразимая ответственность, я должен все организовать, заставить людей действовать по моему разумению, хотя способов влияния на них у меня не было никаких. Обдумывая свое положение, я вспомнил, что в кино влиятельные люди имели помощников и секретарей. Карточка, лежавшая прямо перед моим носом, предлагала список услуг отеля «Грэнд юнион», включающих массажиста, парикмахера, цветочника, представителя «Вестерн юнион» и много чего еще другого. Весь отель был в моем распоряжении. Успокоившись, я снял трубку телефона и самым своим низким и тихим голосом, чуть гнусавя на манер друзей Дрю Престон, сообщил телефонистке отеля, что хочу связаться с мистером Харви Престоном из «Савой-Плаза» в Нью-Йорке, а если он там не живет, то выяснить его новый номер телефона, возможно, в Ньюпорте. Когда я повесил трубку, у меня, непревзойденного жонглера, дрожали руки. Рассудив, что Харви найдут не сразу, а если найдут, то непременно в постели с компаньоном по его вкусу, я позвонил в отдел обслуживания, где мой заказ выслушали с почтением; я заказал сладкую дыню, кукурузные хлопья со сметаной, яичницу с ветчиной, колбасу, тосты, повидло, пирожки с мясом, молоко, кофе — больше в меню ничего не было. В ожидании завтрака я сел в кресло у открытых окон и сунул пистолет под подушку. Мне казалось очень важным сидеть не шевелясь, будто в очень горячей ванне. Машину, конечно, поведет Микки, а с ним, скорее всего, будет Ирвинг, ведь любое дело в Саратоге потребует точности, а возможно, и терпения, тут важнее сосредоточенное умение, а не дикая ярость. Мне они оба нравились. Тихие мужчины, которые никому не желали зла. Они не любили жаловаться. Даже внутренне противясь, задание они все равно выполнят.
Я обдумывал, что скажу элегантному Харви. Я очень надеялся, что его отыщут по телефону. Сказать ведь можно и правду. Он, конечно, выслушает меня, хотя безопасность жены, похоже, все это лето его мало занимала; наверняка неоплаченные счета и погашенные банковские чеки лились на него потоком. Я буду говорить сугубо по-деловому. В тот момент у меня никакого личного интереса к миссис Престон не было, и уж заведомо я не испытывал ничего, что бы окрасило мой голос любовью или виной. Да и вообще перед Харви я вины чувствовать не мог. Но, помимо этого, я, кажется, потерял в тот момент всякую способность к сексуальному влечению, ужас убивает его, я не только не помнил, как ласкал Дрю, но теперь и вообразить этого не смел. Она меня не интересовала. В дверь постучали, в номер въехал мой завтрак, тележку под белой скатертью превратили в обеденный стол. Все блюда были сервированы на массивном серебре. Дыня лежала в ведерке со льдом. Предыдущим вечером я узнал от Дрю, что платить большие чаевые не принято, и отослал официанта надменным жестом. Я сидел, чувствуя, как мне в зад упирается дуло пистолета, и смотрел на этот грандиозный завтрак так, словно на моей тарелке лежали все яства Батгейт авеню. Я скучал по матери. Где мой черно-белый клубный пиджак «Шэдоуз»? Как хорошо воровать продукты с тележек, слоняться около пивных складов и ждать появления великого Немца Шульца.
В полдень, уложив вещи в сумку и оставив ее внизу у портье, я выяснил, где находится ипподром, и отправился туда пешком. До него было около мили пути по широкому бульвару, застроенному темными трехэтажными зданиями, каждое из которых имело большое крыльцо, здания стояли впритык друг к другу. В передних двориках висели объявления ПАРКУЙТЕСЬ ЗДЕСЬ, обитатели домов стояли на обочине и взмахом руки зазывали проходящие машины к себе. В Саратоге каждый пытался заработать, даже владельцы таких больших островерхих домов. Большинство водителей направлялось к стоянке ипподрома, на перекрестках полицейские в рубашках с короткими рукавами жестами подгоняли машины. Никто, казалось, не спешил, черные автомобили двигались с респектабельной медлительностью, никто не сигналил и не пытался обогнать друг друга, такой чопорной автомобильной кавалькады мне еще видеть не приходилось. Я высматривал «паккард», хотя и знал, что его здесь быть не может. Если они выехали рано утром, то даже с Микки за рулем раньше чем к трем часам дня им все равно сюда не добраться. Неожиданно, будто башня замка с вымпелом, среди деревьев появилась зеленая крыша трибун, и вот я на ипподроме; множество людей в панамах и под зонтами придают дню праздничность; они идут через ворота, в руках у них бинокли, мужчины набрасываются на программки, ипподром поменьше стадиона «Янки», но все равно значителен; в этом деревянном строении, выкрашенном в белые и зеленые цвета, было что-то от старого заслуженного парка с клумбами вдоль дороги. Я встал в очередь за билетами, но выяснилось, что мне, несовершеннолетнему, без взрослых билет не продадут, парню, который сообщил мне об этом, я хотел сунуть в рожу дуло пистолета, но сдержался и попросил пожилую чету купить для меня билет и провести меня на ипподром, что они любезно и сделали, как это унизительно для близкого сообщника одного из самых жестоких гангстеров страны.
Потом, когда я поднялся по лестнице на трибуны и впервые увидел большой зеленый овал внизу, я тотчас же успокоился; приятно было смотреть из глубокой тени на зеленое, залитое солнцем поле, мне было знакомо это чувство, оно возникало и на бейсболе, и на футболе, а теперь я убедился, что его может вызвать и дорожка ипподрома — чувство радостного ожидания предстоящего спортивного поединка, будущей борьбы, призрачных лошадей, несущихся к финишной черте в первобытном великолепии воздуха и света. Это место по мне, я упивался неожиданной уверенностью, которую рождает узнавание.
Вот в такой прекрасный день я взвалил на себя бремя серьезнейшей ответственности; казалось, что весь мир пришел играть на бегах, простые люди будут делать ставки на трибунах и стоять под солнцем у поручня, вглядываясь в дорожку, от которой им видна только финишная часть, более зажиточные сидят повыше под деревянными навесами, так что им видно побольше, у переднего края трибун разместились ложи, которые на весь сезон закупают политики, богатеи и знаменитости, но если в какой-то день ложи свободны, то их можно занять, подкупив служителя, и, наконец, на специальном основании над трибунами возвышался дорогой клубный домик, где в ожидании начала скачек за столиками завтракали настоящие ценители. Я нашел Дрю именно там, за столиком на двоих, перед ней стоял бокал белого вина.
Я, разумеется, знал, что, говори ей, не говори, она все равно не уйдет, не сделав ставок. Я также знал, что если я расскажу ей об опасности или каким-то образом выдам свой страх, то глаза ее затуманятся, ум отключится, душой и разумом она замкнется в себе и тот свет, что горит сейчас в ее глазах, померкнет. Ей нравилась моя зрелость. Она любила мою уличную бесшабашность, ей нравилось, чтобы ее мальчишки были услужливыми и смелыми. Поэтому я сказал ей, что точно знаю, какая лошадь придет первой в седьмом забеге, и что собираюсь поставить всю свою наличность на эту лошадь и заработаю много денег, — ей
