деревья под переплетенными кронами, уклоняясь от хлещущих веток; вокруг щебетали невидимые птицы, напоминая мне о том, как поздно я их для себя нашел. Земля становилась все болотистей, а воздух все влажнее; я начал шлепать себя по голому телу в месте укусов; мне захотелось догнать ее, схватить и трахнуть еще раз; зачем она привела меня в это комариное царство? Но тут я наткнулся на нее, она сидела на корточках, пригоршнями черпала грязь и покрывала ею свое тело; мы стали обмазывать друг друга грязью, а потом пошли, как дети, в сгущающуюся темноту леса, как попавшие в ужасную беду сказочные дети, держась за руки, а беда наша и на самом деле была нешуточной, и вдруг мы оказались у тихого пруда, такой черной воды мне в жизни видеть не приходилось, и Дрю, конечно, вошла в него и меня за собой потащила, Боже, ну и вонища там стояла, было тепло и пенно, ноги мои тонули во влажном ковре прудовой травы, мне пришлось переставлять их, чтобы не завязнуть, а они вязли, она проплыла на спине несколько ярдов, а затем поползла на четвереньках; тело ее покрылось невидимой слизью, мое тоже, мы легли в эту жижу, и я вонзился в нее и, вдавливая ее белокурую головку в грязь, я накачивал на нее слизистую муть; мы лежали, колыхаясь в этой грязной жиже; я кончил, схватил ее так, чтобы она не могла и пошевелиться, и остался в ней, слыша ее громкое дыхание прямо в мое ухо; подняв голову, я заглянул в ее обеспокоенные зеленые, с паническими искорками глаза, потом снова набух прямо в ней, и она начала двигаться, на этот раз все продолжалось долго, на третий раз всегда получается долго; и я услышал ее первобытный голос, похожий на смертельный хрип, пронзительный бесполый лай; я снова и снова вонзался в нее, хрипы перешли в дрожащий отчаянный плач, и вдруг она так пронзительно вскрикнула, что я решил, будто сделал что-то не так, поэтому я слегка отстранился, чтобы взглянуть на нее; губы ее в судороге обнажили зубы, зеленые глаза затуманились, они потеряли всякий смысл, словно она обезумела, впала в детство и беспамятство, и на какое-то мгновение они вообще потеряли все человеческое, превратившись в глаза бездуховного существа.
Но вскоре она уже улыбалась, благодарно целовала и обнимала меня, словно я сделал для нее что-то очень приятное, подарил цветок или что еще.
Когда мы поднялись, шатаясь, на ноги, с нас летели шматы грязи, она рассмеялась и повернулась, чтобы показать мне свою спину, которую в тени просто не было видно; тело ее словно раскололи надвое, грудь и лицо ее, напротив, по-скульптурному заливало светом. Даже золотая головка ее тоже казалась расколотой пополам. Пришлось возвращаться в пруд, она выплыла на середину и крикнула, чтобы я плыл за ней; вода становилась холодней, дно глубже; мы заплыли за излучину, я не отставал от нее, демонстрируя лучшие образцы кроля, которому учат в организации молодых христиан; мы вышли на берег на дальней стороне, смыли с себя всю грязь и, насколько возможно, болотную слизь.
К тому времени, что мы добрались до машины, мы уже обсохли, но одеваться было все равно неприятно, будто надеваешь одежду на сильные солнечные ожоги; от нас пахло болотной тиной и лягушками, несколько миль мы ехали, не откидываясь на спинки сидений; добравшись до мотеля, мы сняли номер и вымылись вместе под душем, намыливая друг друга большим куском белого мыла, потом легли на кровать, и она свернулась калачиком около меня, положив мою руку себе на плечо, и этим уютным жестом создала, быть может, миг самой проникновенной интимности между нами, будто каким-то сказочным образом она стала моей ровесницей, подружкой, столь же страстно, как и я, мечтающей о повзрослении; нас отделяли друг от друга только телесные оболочки да длинная, полная ужасных сюрпризов жизнь впереди. Меня охватило чувство боязливой гордости. Я знал, что никогда не смогу обладать женщиной, которой обладал мистер Шульц, точно так же, как он сам не обладал женщиной Бо Уайнберга, потому что она маскировала свои следы, не оставляла после себя никакой привычки, приспосабливалась к обстановке, меняя свои настроения с каждым новым гангстером или мальчишкой; она никогда не напишет воспоминаний, даже если и доживет до глубокой старости; она никогда не расскажет о своей жизни, поскольку не нуждается ни в чьем обожании, поклонении или симпатии, поскольку все суждения, включая и суждения о любви, выражаются на языке самодовольства, который она так и не удосужилась освоить. Вот почему в том номере мотеля я чувствовал себя ее истинным защитником; она дремала на моей руке, а я следил за мухой, метавшейся под крышей нашего коттеджа; и вдруг понял, что Дрю Престон могла даровать только отпущение грехов, именно это вы получали от нее, а не совместное будущее. Было совершенно ясно, что такая проза, как спасение наших жизней, ее заинтересовать не могла, так что мне придется заниматься этим одному и за двоих.
Остальную часть дня мы ехали по Адирондакским горам; наконец горы пошли на убыль, земля стала приобретать более обжитой вид, и ближе к вечеру мы въехали в Саратогу-Спрингс и покатили по улице, которая имела наглость называться Бродвеем. Но, присмотревшись, я заметил и кое-что утешительное, город был похож на старый Нью-Йорк, а точнее, на то, как, по моим представлениям, должен был выглядеть старый Нью-Йорк; были там приличные магазины с нью-йоркскими названиями и полосатыми тентами, закрывающими витрины от косых лучей заходящего солнца; пешеходы на улицах не чета онондагцам; фермеров среди них не было вообще, машины на дорогах тоже были классными, некоторыми управляли водители в униформах; люди, вполне определенно принадлежащие к зажиточным классам, сидели на длинных верандах отелей и читали газеты. Мне казалось ужасно странным, что никто не нашел лучшего занятия на вечер, чем читать газету, но только до тех пор, пока мы не поселились в своем отеле «Грэнд Юнион», самом красивом, с самой длинной и широкой верандой; один мальчишка-посыльный отнес в номер наши сумки, другой отогнал на стоянку машину, и тут я увидел, что все читают газету под названием «Программа скачек»; на стойке около администратора лежала целая кипа этих газет с завтрашней датой и тотализаторным бланком. И никаких новостей, кроме лошадиных, в этой газете не было, — в августе в Саратоге никто ничем, кроме лошадей, не интересуется, и газеты с этим считались, публикуя исключительно статьи о лошадях и лошадиные гороскопы, будто землю населяли только лошади да горстка эксцентричных чудаков, собравшихся вместе с единственной целью — почитать о лошадиных делах.
Оглядев холл, я обнаружил парочку человек, интерес которых к лошадям был, скорее всего, притворным; эти двое плохо одетых людей сидели на соседних креслах и лишь поглядывали в газеты. Дежурный узнал мисс Дрю и обрадовался, что она наконец приехала; они уже начали беспокоиться, сказал он с улыбкой, и я понял, что у нее здесь заказан номер на весь месяц лошадиных бегов, причем не важно, приезжает она на бега или нет; сюда в это время года она бы явилась и без разрешения мистера Шульца. Мы поднялись в грандиозные многокомнатные апартаменты, которые сразу показали мне, насколько скромные и скудные услуги предоставлял нам отель «Онондага»; на кофейном столике стояла корзина фруктов с карточкой от администрации отеля, а в баре — поднос с бокалами и бутылями белого и красного вина, ведерко со льдом, четырехугольная бутылка с небольшой цепью, на этикетке которой было написано БУРБОН, еще одна такая же бутылка с надписью ШОТЛАНДСКИЙ и бутыль синего стекла с сельтерской водой; из длинных окон на пол почти отвесно падал свет, большие, медленно вращающиеся лопасти вентилятора, свисавшего с потолка, охлаждали воздух, кровати были необъятные, а ковры — толстые и мягкие. Как ни странно, но эта обстановка уронила мистера Шульца в моих глазах, потому что от него она никак не зависела.
Дрю наслаждалась, видя мой восторг, особенно когда, проверяя пружины кровати, я прыгнул спиной на постель, а она упала на меня, и мы стали кататься по кровати в шутливой борьбе, хотя и на самом деле испытывали силу друг друга. Она была достаточно ловкая, но я все равно быстро распял ее, так что ей пришлось сказать:
— Нет, нет, не сейчас, пожалуйста. На сегодняшний вечер у меня есть планы. Я покажу тебе кое-что совершенно замечательное.
Мы оделись в светлые летние наряды, я — в мой слегка измятый полотняный двубортный костюм, который она заказала для меня из своего магазина в Бостоне, она — в красивый голубой полотняный блейзер и белую плиссированную юбку. Мне нравилось, что мы одевались в своих комнатах, хотя двери между нами оставались открытыми, нравились мне и такие тщательные приготовления перед совместным появлением на людях. Мы прошли по холлу, где шаталось немало зевак, включая и пару моих обтрепанных приятелей; мостовые на улице отдавали тепло прохладному небу, и она предложила пройтись пешком.
Мы перешли улицу, я заметил, что полицейский регулировщик был в белой рубашке с короткими рукавами. К полицейскому управлению, которое столь легкомысленно одевало своих сотрудников, серьезно я отнестись не мог. Я не знал, в какое замечательное место она вела меня, но решил, что пора возвращаться из страны грез на землю. Было бы великолепно снова оказаться с ней в глухом лесу, но мы шли мимо
