плаваю я паршиво, но чувствовал, что прыгну, если потребуется, только в этот момент она показалась на поверхности и закричала или набрала воздух с шумом, который походил на крик, а потом раскинула руки и легла на воду, груди ее вздымались над водой, а ноги опускались в темную воду, становясь все тоньше и тоньше.
Вскоре ноги ее совсем исчезли, она потрясла головой и пригладила волосы. Потом поплыла на боку, скрылась из виду и минуту спустя появилась там, где я ее не ожидал, — она карабкалась на уступ, бледная, мокрая, дрожащая, с посиневшими губами. На меня она посмотрела так, словно не узнала. Я скатал свою рубашку и принялся растирать Дрю Престон, она стояла, сжав колени и прикрыв груди руками; я растер ей плечи и спину, ноги, а поколебавшись, и ягодицы, потом ноги спереди, а она все дрожала от холода. А затем во второй раз в жизни я наблюдал, как одевается миссис Престон.
На обратном пути она почти все время молчала. Мы шли по дну ущелья, ручей постепенно сошел на нет, ущелье раздвинулось и наконец вовсе исчезло, слившись с окружающим лесом. Потрясенный, я не мог начать разговор сам, я ждал, что это сделает она, мы стали кем-то вроде сообщников, правда условно, будто мне еще надо было сначала подрасти, потому что пока я глупый, маленький несмышленыш. Мы снова углубились в коричневый сосновый лес, нашли просеку и вышли к опушке. Она сказала:
— Он вправду попросил, чтобы ты защищал меня?
— Да.
— Как странно, — сказала она.
Я не ответил.
— Я хочу сказать, странно, что он думал, будто я не могу позаботиться о себе сама, — уточнила она. Нагнувшись, она сорвала маленький голубой цветок, похожий на колокольчик. — И ты обещал ему?
— Да.
Она подошла ко мне и повесила цветок мне на ухо. Я не дышал, пока она не отняла руку. Казалось, она постоянно, независимо от вашего присутствия излучала неизъяснимое очарование, эта миссис Престон.
— Замри, — сказала она. — Ты прелестный чертенок, неужели тебе никто об этом не говорил?
— Говорили, — ответил я. Несколько минут спустя мы съехали на пятках по лесистому склону и оказались на грунтовой дороге, а затем и на мощеной, которая вела вниз по холму в Онондагу. Я шел сзади, так мне было легче разглядывать ее в солнечном свете. Волосы ее утратили волнистость, они ссохлись, сохранив бороздки от пальцев. На лице ее совсем не осталось косметики, полные губы обрели свой естественный цвет, а кожа — обычную розоватость. Она по-прежнему не улыбалась, глаза у нее от воды покраснели. Когда мы подходили к отелю, она спросила, есть ли у меня девушка, я ответил, что есть, она сказала, что, хотя она и не знает мою избранницу, девушка эта — счастливый человек; правда, когда она спрашивала, я чувствовал вину, потому что думал не о маленькой Бекки, которая казалась мне невзрачным ребенком, а только о самой миссис Престон. Я боялся ее, мою лесную проводницу, как же много она открыла мне, мой вожатый со свистком на веревочке; я впервые понял, какая они с мистером Шульцем пара, она обнажалась ради профессиональных убийц, воды, солнца, ее раздевала сама жизнь, я понял, почему она пошла с ним, тут не было ничего общего с обычной жизнью отцов и матерей, никакой любви, они трахались и убивали, но жили они не во вселенной любви, а в громадном, пустом, гулком, гудевшем от ужаса взрослом мире.
Я начал думать о ней сразу же, как только мы разошлись по своим комнатам и я лег на кровать; в это скучное предвечернее время тяжелая духота окутала отель «Онондагу», белые тюлевые занавески недвижно висели на окнах. Занавески посерели, потемнели, потом осветились далекой вспышкой, спустя какое-то время раздался приглушенный раскат грома. Она мне нравилась намного больше, чем раньше, я понимал, что могу и втюриться в нее, да и как бедному мальчишке не влюбиться после всего, что она со мной проделала. Я, конечно, голову не совсем потерял, я знал, что, какие бы чувства я к ней ни испытывал, я должен держать их при себе, если еще хочу пожить на этом свете. Закрыв глаза, я снова начал наблюдать, как на дне ущелья она вылезает из воды с посиневшими и сморщенными сосками и свалявшимися светлыми волосами на лобке. Мне думалось, что в тот миг я был свидетелем попытки убить себя, хотя, конечно, полной уверенности не было, ведь она жила большой жизнью, ее натура не умещалась в простые суждения. А вдруг отношения с мистером Шульцем окажутся для нее важнее моей доверчивости, и она расскажет ему все, что услышала от меня? Нет, она этого не сделает, слишком уж независимый у нее характер, слишком загадочен собственный мир, слушает она и слушала по-настоящему только себя, как бы чарующе близко ни приближалась она к кому-нибудь в тот или иной момент. Я объяснил себе, что она наконец-то дала выход своему горю, и решил, что, видимо, этим и объясняется во многом моя новая симпатия к ней, или, во всяком случае, так я себя убеждал, но как все это сочеталось с оказавшимся у меня в руках тяжелым инструментом, существующим по собственному разумению? Я уже не в первый раз ошибался насчет нее. Приняв холодный душ в своей большой белой ванной и надев костюм, галстук и очки, я окончательно решил: какие бы чувства меня ни обуревали, я все равно выполню обещание. Ведь я действительно обещал Бо Уайнбергу заботиться о ней и защищать ее, и теперь, когда она все знает, обратного пути нет, хотя, как я надеялся, до необходимости защищать ее дело не дойдет.
Глава тринадцатая
Как и на любом продолжительном постое, войскам в отеле «Онондага» теперь предоставили дополнительный провиант более привычного свойства. Мистер Шульц организовал регулярное снабжение из Нью-Йорка, и раз в неделю к нам приезжал грузовик с бифштексами, отбивными, со свежей бараниной, рыбой на льду, деликатесами, хорошей выпивкой и пивом, и через день кто-нибудь ездил в Олбани к нью- йоркскому самолету получить свежие булочки, пирожные, пирожки и газеты. Повара на кухне отеля сбились с ног, но никто, казалось, не возражал, хотя такое развитие событий должно было бы обижать их. Однако местная обслуга не обнаруживала ни чрезмерной гордости, ни обиды или особой чувствительности, они с удовольствием готовили для мистера Шульца из всего, что бы он им ни поставлял, и даже, чтобы соответствовать масштабу происходящего, кажется, прибавили в своей квалификации.
Ужин превратился в ежедневный ритуал, мы собирались вместе, по-семейному, в один и тот же вечерний час, хотя и за разными столами. Ужин обычно шел неспешно, мистер Шульц пускался в долгие воспоминания. Как правило, он в такие моменты расслаблялся, если, конечно, не напивался; напившись, он становился хмурым, мрачным и сверлил злым взглядом каждого, кто, по его мнению, слишком веселился или же ел, как ему казалось, свой ужин с непомерным аппетитом; он мог ни с того ни с сего попросить передать ему тарелку любого из нас, чтобы, дескать, попробовать кусочек, и, только поковырявшись в ней, возвратить; со мной он проделал это несколько раз, и не было случая, чтобы я не вскипел внутренне и не потерял после этого аппетит; однажды он даже пошел к другому столу и взял отбивную с их блюда, он вроде как не мог быть великодушным и гостеприимным без того, чтобы не показать людям, будто они вырывают у него кусок изо рта; особенно неприятными были вечера без мисс Дрю; если ей не нравилось происходящее, она, извинившись, покидала нас, и у тебя кусок в горле застревал, когда ты видел, что ему жалко с ним расставаться, такой ужин никакого удовольствия не доставлял.
Но, как я уже говорил, чаще всего, если он не напивался, то весь вечер вел себя ровно, будто дни, которые он прожил, демонстрируя городу Онондага, штат Нью-Йорк, прекрасное расположение духа и свою альтруистическую натуру, помирили его с миром. А за ужином после прогулки в горы я точно знал: что бы мне ни положили на тарелку, у меня этого никто не отнимет, потому как за столом в тот день сидело двое гостей — Дикси Дейвис, отложивший свое возвращение в Нью-Йорк, и отец Монтень, священник католической церкви Святого Варнавы. Мне понравилось, что святой отец, прежде чем сесть за наш стол, подошел к другому столу около двери, поздоровался с Микки, Ирвингом, Лулу и водителем Дикси Дейвиса и поболтал с ними в радушной священнической манере. Для священнослужителя он вел себя чересчур оживленно, выразительно потирал руки и говорил так, словно в жизни не могло произойти ничего неприятного; его распирало от гордости за свой маленький и не очень богатый приход; церковь Святого Варнавы была весьма скромным заведением на берегу реки в бедном районе узких улиц и маленьких
