— Видите ли, — продолжал я, — я хотел было справиться относительно одной усадьбы там… Подождите, как ее зовут?.. Да, «Грачи»…

Она отступила на шаг, в испуге протянула руки, как бы собираясь оттолкнуть меня.

— Пиготти! — закричал я.

— Мальчик мой любимый! — крикнула она, и мы со слезами бросились на шею друг другу…

Я даже не в силах рассказать, что только не проделывала в своем восторге моя няня, как она смеялась и одновременно плакала, как она не могла нарадоваться на меня, как гордилась мною и в то же время сокрушалась о том, что та, чьей радостью и гордостью я мог бы быть, никогда уж более не обнимет меня, не прижмет к своей материнской груди. Помню, что, горячо отвечая на ласки моей няни, я далек был от мысли, что могу показаться при этом слишком юным. И кажется мне, что никогда в жизни я так от души не плакал и не смеялся, как в это утро.

— Баркис так рад будет вас видеть, — это, я знаю, должно принести ему гораздо больше пользы, чем целая бутыль его лекарства, — сказала Пиготти, утирая глаза передником. — Можно пойти ему сказать, что вы здесь? Ведь вы же зайдем к нему, дорогой мой?

— Конечно, зайду, — ответил я…

Однако уйти от меня Пиготти было не так-то легко. Она несколько раз доходила до дверей, но, оглянувшись, каждый раз возвращалась и, припав к моему плечу, снова и снова начинала плакать и смеяться. Наконец я догадался сам подняться с нею наверх и, подождав минутку, пока Пиготти подготовляла своего мужа к свиданию со мной, вошел к больному.

Мистер Баркис принял меня просто с восторгом. Так как из-за ревматизма я не мог пожать его руку, то он попросил меня вместо этого пожать хотя бы кисточку его ночного колпака, что я очень охотно исполнил. Когда я сел подле него, мистер Баркис сказал, что это доставляет ему огромное удовольствие, ибо ему кажется, что он снова везет меня по блондерстонской дороге.

Лежа в своей кровати на спине, лицом вверх, и укутанный так, что, кроме лица, ничего не было видно, он представлял собой самое странное существо, когда-либо встреченное мной в жизни.

— А какое имя, сэр, я тогда написал на моей повозке? — спросил он меня с едва заметной страдальческой улыбкой.

— А, мистер Баркис! Мы еще тогда с вами вели по этому поводу серьезные разговоры… помните?

— Я ведь и в то время уж давно был согласен, не так ли сэр? — промолвил мистер Баркис.

— Да, да, — отозвался я.

— И не жалею об этом, — продолжал больной. — А помните ли, как вы мне рассказывали о том, какие она делает чудесные яблочные пирожки и вообще как она хорошо все умеет готовить?

— Прекрасно помню, — ответил я.

— И вы, сэр, тогда сказали сущую правду: это так же верно, как дважды два — четыре, — заявил мистер Баркис, кивая своим ночным колпаком; это был единственный, оставшийся в его распоряжении способ усиливать выразительность речи. — Да, сэр, это так же верно, как налоги, — уж вернее их ничего нет.

Мистер Баркис при этом взглянул на меня, словно ища сочувствия, и я сейчас же согласился с ним.

— Ничего нет вернее, как то, что надо платить налоги, — повторил он. — Это как нельзя лучше сознает такой бедняк, как я, прикованный к кровати. Ведь я, сэр, человек очень бедный.

— Мне очень грустно это слышать, мистер Баркис.

— В самом деле, я очень беден, — настаивал мистер Баркис.

Тут он с неимоверным трудом высвободил из-под одеяла правую руку и после нескольких тщетных усилий, захватив палку, лежащую у его изголовья, стал ею шарить под кроватью. Сначала лицо ею было озабоченно, но, когда палка наконец наткнулась на угол сундучка, который я давно заметил, больной, видимо, успокоился.

— Старое платье, — пояснил мистер Баркис.

— Вот как! — отозвался я.

— Хорошо бы, сэр, если бы это были деньги, — проговорил мистер Баркис.

— Мне тоже очень бы хотелось этого ради вас, — заметил я.

— Но, на беду, это не так, — сказал мистер Баркис, раскрывая как можно шире глаза.

Я поспешил заявить, что глубоко уверен в этом, и тогда мистер Баркис посмотрел более ласково на жену и провозгласил:

— Клара Пиготти-Баркис — самая полезная и лучшая из всех женщин на свете. Клара Пиготти-Баркис заслуживает самых горячих похвал и даже более того. А теперь, дорогая моя вам надо позаботиться об обеде для гостя, чтобы ему было что и поесть и попить, не так ли?

Я хотел было отказаться от такого чествования, но, видя, что Пиготти, стоявшая по другую сторону кровати, хочет, чтобы я остался, я воздержался и промолчал.

— Дорогая моя, — обратился мистер Баркис к жене, — у меня здесь где-то есть немного денег, но я маленько устал. Если вы с мистером Давидом дадите мое чуточку соснуть, то я, проснувшись, попробую разыскать их.

Мы, разумеется, вышли, и Пиготти сейчас же рассказала мне, что мистер Баркис за последнее время стал еще прижимистее и что к такой хитрости он всегда прибегает, когда надо вынуть хотя бы одну монетку из его хранилища. Бедняга испытывает невыразимые мучения, вылезая без посторонней помощи из кровати и доставая деньги из этого злополучного сундучка.

Вскоре, действительно, послышались из его комнаты подавленные мучительные стоны. И хотя в глазах Пиготти было видно бесконечное сострадание, она сказала мне, что, без сомнения, этот порыв великодушия и щедрости принесет ее мужу пользу и поэтому не надо его удерживать.

Мистер Баркис продолжал стонать и охать и выносил, несомненно, настоящую пытку, пока наконец снова не взобрался на свою кровать. Тогда он позвал нас к себе и, уверяя, что хорошо выспался, вынул из-под подушки золотую монету. Радость, что ему удалось провести нас и сохранить свою тайну, казалось, совершенно вознаградила его за перенесенные муки.

Я предупредил Пиготти, что вскоре должен был притти к нам Стирфорт, и он действительно не замедлил появиться. Моя няня, несомненно, приняла его с таким же благодарным чувством, так же почтительно, как если б он был ее благодетелем, а не только моим другом. А тут еще его милая, простая манера держать себя, врожденная веселость, красота, дар находить общий язык со всяким и очаровывать того, кому хотелось ему понравится, все это в несколько минут завоевало ему сердце моей дорогой няни. Уж одна наша дружба со Стирфортом давала ему, конечно, право на ее расположение, а тут к этому присоединилось еще его личное обаяние, и к моменту нашего ухода моя Пиготти просто обожала его.

Няня пригласила его остаться у них пообедать, и он принял ее приглашение не только охотно, но положительно с радостью. Он побывал и в комнате мистера Баркиса, и, казалось, принес туда с собой и свет и воздух. Все, что делал Стирфорт, он делал спокойно, бесшумно, все у него выходило как-то само собой. В его манере держать себя было столько прелести, простоты, естественности, что даже теперь, вспоминая его таким, каким он был в то время, я не могу не чувствовать его очарования.

Мы весело болтали в маленькой гостиной, где я нашел «Жизнеописание мучеников» — книгу, которую после меня никто не открывал все эти годы. Перелистывая ее страшные картинки, где были изображены самые ужасные пытки, я думал о том, с каким ужасом смотрел я на них когда-то и как теперь они не производят на меня ровно никакого впечатления.

Когда Пиготти заговорила о так называемой «моей комнате» и о том, что, так же как все эти годы, она и сегодня готова для меня, то не успел я бросить на Стирфорта нерешительный взгляд, как он, уже поняв, чем дело, заявил:

— Да, уж конечно, все время, пока мы в Ярмуте вы будете ночевать здесь, а я в гостинице.

— Но, Стирфорт, — возразил я, — мне кажется, это совсем не по-товарищески: завезти вас в такую даль, да взять и бросить.

— Ну, что вы! Пустяки! Само собой разумеется, вы должны бьть здесь, — решительно настаивал Стирфорт, и с этим вопросом было покончено.

Стирфорт продолжал быть таким же очаровательным до самого нашего ухода в восемь часов; даже можно сказать, что с каждым часом он становился все более очаровательным. Мне казалось тогда и