походил на молодого пастора, что не мешало ему быть очень веселым и приветливым. Адамс указал мне мое место в классе и представил меня учителям. Все это было сделано им так по-джентльменски, что должно было бы совершенно успокоить мое душевное волнение, если бы вообще это было возможно.

Но мне казалось, что я бесконечно давно не был в обществ подобных мальчиков и вообще в среде своих сверстников, кроме Мика Уокера и Разваренной Картошки, и я чувствовал себя среди них более неловко, чем когда-либо в жизни. Я прекрасно сознавал, что пережил много такого, о чем мои новые товарищи не могли иметь ни малейшего представления, что обладаю жизненным опытом, который совершенно не соответствует ни моему возрасту, ни внешнему виду, ни положению ученика. Мне казалось почти обманом вступать в общество новых товарищей заурядным маленьким школьником. За время, проведенное в торговом доме «Мордстон и Гринби», я так отвык oт всяких школьных игр и спорта, что потерял всякую сноровку и ловкость в них. Точно так же все знания, приобретенные мною в школе мистера Крикля, совершенно испарились из моей головы под ежедневным гнетом самого грязного физического труда из-за куска насущного хлеба Когда меня начали экзаменовать, оказалось, что я ровно ничего не знаю, и я попал в самый младший класс. Как ни был я опечален тем, что так отстал от своих товарищей и в науках и в играх, меня еще гораздо больше мучила мысль, что я настолько опередил их в жизненном опыте. Я все спрашивал себя, что подумали бы обо мне эти новые товарищи, узнав, например, о моем коротком знакомстве с лондонской долговой тюрьмой? А что, если выплывет как-нибудь наружу мое житье-бытье у Микоберов — все эти заклады, продажи, ужины? А что, если кто-нибудь из здешних мальчиков видел, как я, усталый, в лохмотьях, плелся по кентерберийским улицам и теперь узнает меня? Что бы сказали они, так мало знающие цену деньгам, проведав, с каким трудом копил я свои несчастные полупенни, чтобы добыть себе немного колбасы, пива или кусок пудинга? Что бы подумали они, совершенно не имеющие никакого представления ни о лондонских улицах, ни о жизни этих улиц, если б им кто-нибудь сказал, насколько я, к великому своему стыду, знаком с самыми грязными явлениями лондонской жизни?

Все эти мысли не переставали роиться в моей голове в продолжение всего первого дня в школе доктора Стронга. Я боялся выдать себя каким-нибудь словом, каким-нибудь движением и замыкался в самом себе, как только подходил ко мне кто-нибудь из новых товарищей. Когда кончились занятия, я моментально убежал, чтобы нечаянно как-нибудь не скомпрометировать себя неловким ответом на вопрос или на дружеское участие.

Повидимому, старинный дом Уикфильда оказывал на меня такое благотворное влияние, что когда я, с новыми учебниками под мышкой, постучал в его дверь, мое мучительное чувство стало рассеиваться. Поднимаясь в свою просторную старомодную комнату по широчайшей лестнице, я словно чувствовал, как в её полумраке исчезают мои сомнения и страхи, заволакивается мое прошлое…

Занятия в школе кончились в три часа; до самого обеда я просидел в своей комнате, усердно трудясь над заданными уроками. Помнится, я спустился вниз с надеждой, что из меня может еще выйти неплохой мальчик.

Агнесса была в гостиной в ожидании отца, которого кто-то задержал в конторе. Она встретила меня своей милой улыбкой и спросила, понравилась ли мне школа. Я ответил, что со временем, наверное, она мне будет очень нравиться, но пока я чувствовал там себя как бы не в своей тарелке.

— А вы когда-нибудь учились в школе? — спросил я.

— О да! Я учусь каждый день.

— Но вы хотите сказать, что учитесь здесь, дома?

— Папа никак не может обходиться без меня, — промолвила она, улыбаясь и покачивая головкой. — Ведь, знаете, домоправительница его всегда должна быть дома.

— Я уверен, что он очень вас любит, — заметил я.

Она утвердительно кивнула головкой и подошла к двери послушать, не идет ли отец, чтобы встретить его на лестнице. Но его еще не было, и она вернулась ко мне.

— Моя мама умерла при моем рождении, — проговорила она с присущим ей спокойствием, — я знаю ее только по портрету, который висит внизу. Вчера я заметила, что вы смотрели на него. Догадались ли вы, чей это портрет?

Я ответил, что догадался по огромному сходству с ней.

— Папа тоже это находит, — промолвила девочка с довольным видом. — Ну вот, наконец, и он сам!

Ее спокойное, веселое личико сияло радостью, когда она пошла навстречу отцу и вернулась, держа его за руку.

Мистер Уикфильд дружески поздоровался со мной и сказал, что мне, наверное, будет очень хорошо у доктора Стронга, добрейшего человека на свете.

— Быть может, есть люди, злоупотребляющие его добротой, — добавил он, — но вы, Тротвуд, никогда не будете в числе их. Доктор Стронг — самое доверчивое существо на свете. Не знаю уж, достоинство ли это его, или его недостаток, но, имея с ним какое-либо дело, большое или малое, надо всегда помнить об этом.

Мне показалось, что говорил он это, будучи чем-то расстроен или раздосадован, но я скоро перестал думать об этом, так как нас сейчас же позвали обедать, и мы пошли вниз, в столовую, где разместились за столом совершенно так же, как накануне.

Не успели мы сесть, как Уриа Гипп, просунув в дверь свою рыжую голову и тощую руку, доложил:

— Мистер Мэлдон, сэр, просит позволения сказать вам несколько слов.

— Да ведь я только что расстался с мистером Мэлдоном, — ответил хозяин дома.

— Точно так, сэр, но мистер Мэлдон вернулся и просит разрешения сказать вам несколько слов.

Приоткрыв дверь рукой, Уриа глядел на меня, Агнессу, тарелки, блюда, казалось, мне, на все решительно в комнате, делая в то же время вид, что не сводит своих красных глаз с хозяина.

— Извините меня, мистер Уикфильд, — раздался из-за спины Уриа чей-то голос.

Тут голова Уриа исчезла, и на ее месте появилась другая голова.

— Прошу извинения, что решаюсь еще побеспокоить вас, — продолжал пошедший. — Обдумав, я решил, что для меня нет иного выхода, и потому чем скорее я уеду за границу, тем лучше. Правда, кузина Анни, когда мы говорили с нею о моих делах, сказала, что ей приятнее было бы иметь своих друзей поближе, а не в изгнании, и старый доктор…

— Вы хотите сказать — доктор Стронг? — с достоинством перебил его мистер Уикфильд.

— Разумеется, я имею в виду доктора Строит, — подтвердил его собеседник, — я обыкновенно зову его старым доктором. Какое это имеет значение? Не все ли равно?

— Не думаю, — проговорил мистер Уикфильд.

— Ну, пусть будет доктор Стронг… Так вот, и доктор Стронг был, повидимому, того же мнения. По теперь, судя по вашим словам, он изменил свой взгляд. Значит, говорить больше не о чем, и чем скорее я уеду, тем будет лучше. Поэтому я и решил вернуться, чтобы сказать вам это. Уж если нужно бросаться в воду, так нечего томиться на берегу.

— Уж будьте уверены, мистер Мэлдон, вас не заставят долго томиться на берегу, — успокоил его мистер Уикфильд.

— Благодарю вас, премного обязан, — ответил мистер Мэлдон. — Знаете, дареному коню в зубы не смотрят. Это как-то неловко, а то кузина Анни могла бы совсем иначе устроить мою судьбу. Мне кажется, стоило ей одно слово сказать старому доктору…

— То есть, вы хотите сказать, что стоило миссис Стронг только поговорить с супругом, — так я вас понял? — перебил его мистер Уикфильд.

— Совершенно верно, — подтвердил мистер Мэлдон. — Стоит ей только высказать то или иное желание, чтобы оно, само собой разумеется, было немедленно выполнено.

— А почему вы думаете, мистер Мэлдон, что это само собой разумеется? — спросил хозяин дома, снова спокойно принимаясь за свой обед.

— Да потому, — смеясь ответил Мэлдон, — что Анни — очаровательная девочка, а старый доктор, — то есть доктор Стронг, — далеко не очаровательный мальчик. Поверьте, я не имею в виду никого оскорбить. Я только хочу сказать, мистер Уикфильд, что при таких браках должна быть, по крайней мере, какая-нибудь компенсация[47].

— Компенсация для леди, сэр? — серьезным тоном осведомился мистер Уикфильд.