фиг, мяты. В поток вливались люди, прибывшие издалека (опаленные солнцем лица с ввалившимися щеками — феллахи), местные владельцы домов с внутренними двориками (розовощекие, приветливые, белокурые, или суровые, аристократического вида), обитатели рыночных гостиниц (небритые, заросшие дикой щетиной), служащие из административных корпусов, учреждений, жилищных контор (двуличные, высокомерные). Толпа двигалась под охранительной сенью вязов, платанов, каменных деревьев, заменяющей небо. Толпа, всегда одинаковая и всегда новая, бурлила. В ней зарождалось время.

Он расколется, сказал себе Камаль. Таких надо припирать к стенке, они сами этого добиваются. Я на него нажму. Мир вокруг постоянно замышляет недоброе, наступает на человека. Ему каждый день требуется порция свежей плоти. Заполучить ее для него пара пустяков. Клянусь честью — я не дам ему себя провести. Буду нападать, это и будет моей защитой, сделаюсь твердым как сталь. И ни капли жалости. Ни к кому. Они меня не пожалели. А то «я не могу! мне нельзя!». Ничего, сможешь, как миленький заговоришь. С ними нужна крепкая хватка. Пощадить их, так они вас не пощадят. Но прежде всего надо хорошенько рассчитать. Не ошибиться в планах, найти подходящий прием, использовать любой случай, любую возможность, все заставить работать на себя, чтобы достичь Цели. Им придется покориться. Пусть я не заслужу оправдания, пусть стена мрака сомкнется, загородив от меня стыд. Пусть заглушит она и мой голос. Пусть, лишенный голоса и слуха, я не смогу найти посредника, чтобы передать ему живое слово. Пусть задохнусь я под тяжестью всех бед, какие только есть на белом свете. Пусть разверзнется пропасть и я сгину в ней.

Бессвязные мысли проносились в его мозгу, и лихорадочное возбуждение все возрастало, словно развертывая перед его глазами сверкающий занавес из невидимого пламени, за которым трепетно мерцали люди и вещи.

Постепенно мир вокруг него принял прежний, привычный, внушающий доверие вид: праздношатающиеся прохожие, задумчивые позы посетителей кафе, солнечные блики, мозаикой лежащие на людях и на всем пространстве, — и в самом Камале, обретшем, несмотря на тяжесть в голове, спокойствие и хладнокровие, ненависть понемногу ослабляла хватку. Опершись на спинку стула, вытянув ноги, невидящим взором глядел Камаль на все большее и большее оживление на площади. Лавки после перерыва уже открывались. Камаль заказал еще кофе и опять принялся размышлять о создавшемся положении. Точнее сказать, мысли эти не покидали Камаля ни на минуту, но сейчас он взвешивал все без прежнего раздражения. Он выбирался теперь из ловушки, куда его незаметно завлекли сыпавшимися отовсюду одолжениями, придавившими Камаля к земле. Он пойдет до конца, не посмотрит на ущерб, который это может всем принести. Он не потерпит двусмысленности, неясности отношений, с которой столько людей вокруг него, по-видимому, примирились и которую всеми силами пытались ему навязать. Казавшееся незыблемым положение Камаля становилось шатким, его иллюзии рассеялись, освобождая место правде. Правде жестокой, нелицеприятной, на правде. С ней ему теперь и жить. Я разгадаю загадку, узнаю имя человека, давшего деньги, которое все от меня скрывают, узнаю, что им двигало. Это подскажет мне линию поведения на будущее. Но прежде всего надо покончить с неведением. А потом… Подумав так, он заметил, что солнце стало золотисто-рыжим, с зеленым отливом; можно было решить, что его лучи пропитались горечью ярко освещенной листвы деревьев, прикрывавших землю. Медресе ожило. Здесь образовались людские потоки, гомон не прекращался, становясь всеохватывающим и все более настойчивым. Камаль посмотрел на часы: пять. Он бросил на стол несколько монет и поднялся. Наблюдавший за ним издалека официант почтительно поклонился.

Но вместо того, чтобы пойти к центру города с его модными барами, клубами, он, ни секунды не колеблясь, направил свои шаги к северу, в старинный квартал Сиди-Лиедун. Камаля не удивило, с какой легкостью, выйдя из кафе, он поддался внезапному побуждению. Он знал, что так и должно было случиться. Мысль навестить Маджара некоторое время уже маячила на пороге его сознания. И он уступил желанию. Что может быть проще? Медресе осталось далеко за спиной. Переплетение улочек окунуло Камаля в очарование древности, с течением веков не утрачивающей своей новизны. Но Камаль не обращал внимания на ее прелесть. Сначала он хотел пойти к Жану-Мари Эмару, но передумал. Почему? Почему он выбрал Маджара? Это давало выход охватившему его беспокойству, только и всего.

Миновав одну улочку, другую, он пересек весь квартал. И с крутого, почти отвесного склона через один из узких проходов между домами он увидел обширный ландшафт, который простирался от высившихся вдалеке, слегка расплывавшихся на расстоянии гор. Горная дорога словно принимала в себя эту мертвую зыбь, крепостные валы вертикально падали на отроги горных хребтов, в свою очередь терявшихся в пропасти, дно которой было покрыто растительностью. Камаль с наслаждением вдохнул воздух, словно впитывая в себя эту ширь.

Впереди показалось тяжеловесное обветшалое строение, под крышей которого жили его друзья. Покрытый розовой штукатуркой дом выступал одним из углов — вещь нередкая в старых кварталах. Жилища вроде этого, вколоченные в землю боком, в отличие от стоящих в ряд, ничего не выигрывали от своей блажи, кроме возможности подставлять стену людям, желающим помочиться, — не говоря уже о собаках. По форме напоминая деревенский дом, этот длинный, обращенный на север барак ничем не выделялся, кроме двух нескончаемых балконов, расположенных высоко один над другим, с искусно выделанной и очень ржавой решеткой, а также узких, похожих на бойницы окон и таких же узких наружных застекленных дверей на втором и третьем этажах (на четвертом этаже балкона не было). Балконы выглядели здесь непривычно, они изобличали в этой постройке старый европейский дом, принадлежавший, может быть, даже одному из первых белых поселенцев. По еле уловимым признакам Камаль догадался, что вначале здесь жили не французы, а скорее испанцы. Однако они быстро покинули эти кварталы, переехав на холмы. Сегодня владельцем строения был суконщик из Кайсарии, человек низкого происхождения, — разбогатев, он делал все возможное, лишь бы соблюсти декорум, который выходцы из более благородных семейств, не веря больше в его действенность, давным-давно отринули. Сообразительный все же оказался торговец. За собой и своей семьей он оставил один этаж обширного жилища — первый; все остальное он сдавал, вплоть до подвала, где устроили ткацкий цех — этим и объяснялся стук, доносившийся из подвальных окон: ткацкие станки в подземелье грохотали во всю мощь.

Камаль взошел по тесной внешней лесенке с такими же ржавыми перилами, как и на балконах, под самую крышу и очутился перед маленькой одностворчатой дверью с совсем облупившейся краской. Он два раза постучал. Открыла Марта. Удивленно взглянув на него, она воскликнула:

— Сколько лет, сколько зим! Входите!

Она поняла, почему Камаль заколебался. И сказала, чтобы подбодрить:

— Лабан — свой человек. Вы нам нисколько не помешаете.

Камаль поднялся на одну ступеньку, отделявшую первую комнату от пятачка лестничной площадки, которая, как и лестница, находилась под открытым небом, и на мгновенье впился глазами в этого самого Лабана, смутившего Камаля атлетическим телосложением. Лабан тут же воспользовался его приходом и ретировался, так что у вновь вошедшего создалось впечатление, будто это чуть ли не из-за него.