Пришёл Дед — мой отчим — бросил окурок в кабинетную печь, на ворох разорванных черновиков — дым повалил в дом. Это так естественно! Когда от него — дым не в трубу, а в дом.

Он пришёл не один. Привёл трёхлетнюю Лёну из садика. Пока я на работе, она живёт у моих стариков.

Дочь суетливо сбрасывает пальтишко, хватает ложечку, садится за йогурт; рву из старой пелёнки сатиновый передничек.

«Папа, я у тебя совсем останусь? Я у тебя всегда останусь?..»

Лена проверяет меня на ответ, внимательно смотрит в моё лицо.

Я молчу. Дел укоризненно курит в форточку. Циклон гремит на дворе железом.

— Останешься, Лена.

Забытый Дед бесшумно утекает из дома.

— На дворик пойдёшь, Леночка?

— Не пойду. Я дома останусь. У тебя. — На детском личике опять паника

Наконец, соглашается. Но возвращается быстро. Отыскала ржавую копеечку, эпохи позднего Ельцина. Взрослые такие деньги не находят.

— Мы шоколадку покупать будем?

— Конечно, деньги теперь есть!

Садимся на велосипедик, по деревенской улице едем до магазина, издерживаем сотенную. За столом Лена отдельно, на табурете. В яркой упаковке фруктовый рулет. Ей ещё слово отыскать надо — как называется-то.

— Я тоже бананчика хочу!..

Слово случайное, она понимает. Но маленькая победа: сказала, не тыкая ложечкой.

— Давай-ка, папа себе отвалит немножко. Папа ведь у тебя как ребёнок.

— Нет, ты как папа… — важно поправляет дочь.

А потом водит пальчиком по шоколадным клеткам (сродные сестрички-школьницы научили за лето делить шоколад на всех).

— Папа, няня Света, Саша-большой, тётя Таня, папа, баба, папа.

Тихонько подсказываю, со скрипом душевным: «Дед». На шоколадной иконке — её святые.

Она повторяет дважды, сомнительно и утвердительно:

— Дед. Дед.

Вечером, засыпая, дочь задумчиво гладит мою небритую щёку. Святого человека по имени «мама» она не знает.

Лена перебирает в коробке игрушки. Добывает со дна свою погремушку. — А это чейетто?

Не может понять: зачем она здесь? Без ушей, без лапок, без колёсиков. Может, папины вешчи?.. Синие шарики в яркой пластмассовой рамке.

Объясняю: когда Лена была ма-аленькой, вот такой, с линейку, этими шариками играла — вот так! Вот так!

Откидываю голову, как младенец, и машу рукой. Лена что-то вспомнила. Или я отыскал природную, заложенную в нас пружинку-движение. Теперь не отпускает погремушку. Играет в себя, маленькую, девятимесячную.

Утром, едва открыв глазёнки, она просит: «Папа, можно я с дядей Жуком поздороваюсь?» Долго не могу понять: что за новый житель?

Когда выходим, бежит к железной клетке и машет кролику ручкой. Потом идём в садик.

Вчера я совершил поступок, на который способен только ребёнок. Всех кроликов отпустил на волю.

Они обживают «графские развалины» — уложенный в кучу на дрова старый сруб. Во дворе я всякий раз растерянно останавливаюсь: население заячьего замка при появлении хозяина привычно беспокоится. В полутёмных щелях, как летучие мыши, мелькают ушастые головы.

Лена прыгает от радости. По крыше заячьего замка, кокетливо подбрасывая задом, носится перед ней теряющий клочьями летнюю шерсть вожак — Дядя Крёлик Жук!

В углу двора растёт кем-то посаженная волчья ягода. Она очень ядовита. Кролики всеядны, прошлой зимой они запросто съели пластиковый китайский мешок. Но выдрать эту напасть мне что-то мешает.

Что с этой ягодой делал бывший хозяин? Варенье для врагов варил? Подмешивал отраву в засахаренную малину?

Навьюченным верблюдом шагаю в темноте по октябрьской грязи. Чавкает под сапогами. В каждой лужице — по огоньку.

На шее мой маленький бедуин. На грудь свисает матерчатая сумка с бутылкой молока и игрушками.

Лена смотрит на небо. Отличает, где там лампочки горят, а где звёздочки. Навстречу бежит серый волк. Пусть бежит, ему в лес надо.

В сырой тишине Лена кричит «Пока!» ребятишкам и старухам в домах.

Ближе к дому. Уже знакомые звери — собаки, кошки. Замечаем прыгающую тень.

А на следующий вечер всё повторяется. Бедуин на том же месте толкает ножками в грудь: Крёлик! Дядя Жук!

Мы живём с маленькой дочерью. Вечерами с ней долго разговариваем. В моей памяти открываются какие-то потаённые шлюзы. Я впервые в жизни вспоминаю то, что было со мной в её возрасте.

Мама с зимней сессии привезла самолёт. Я проснулся случайно. Квадратную коробку распечатали. Достали холодную игрушку.

А он летает? — спросил я.

Летает!

Потом я уснул. И мне, наверное, что-то снилось. Утром самолёт не полетел. Сломался, наверное.

А в магазине летал, — сказала мама. Вот так — над прилавком.

И я помнил и помню до сих пор, как ночью под нашим низким потолком кружился железный, даже без пропеллера, самолёт!

Иногда меня приводили в избу к прабабке Мырчихе. Вместе с Мырчихой жила большая семья её младшей дочери тёти Августы.

Прабабка Мырчиха была набожным человеком. Подумала не то, вспомнила некстати, зевнула, нетаковское слово выскочило… Её рука с тремя сжатыми перстами не уставала накладывать на грудь крёстное знамение.

На божничке у прабабки стояли иконы. На тусклой доске я однажды увидел головку Артурика из нашего детского садика.

К Мырчихе приходили старухи. Важные, в длинных юбках, цветастых платках. Они садились за самовар, пили чай из блюдечек, клали наколотый сахар, смотрели на блюдо с шаньгами и степенно разговаривали.

Одна старуха рассказывает. А пошла она в лес по ягоды. А попался навстречу нехороший мужик — Горев. Он церковь зорил, колокол сталкивал. А осенила себя крестом старуха, и обратился мужик в кабана противного, и бросился с хрюканьем в чашу непроходимую.