за ней тянулись.

Помню, когда работал в городской газетке, два года не мог научиться передовые статьи писать, а за них у нас платили больше всего: 25 рублей, а весь-то номер 75 стоил. Бестолковый такой я был, что мог о чём угодно писать, а вот передовую — ну никак не могу. Заданность, видно, у меня такая была. Так вот, принёс мне редактор «Правду»: учись, говорит! Читай внимательно! Ну, я почитал-почитал, вчитался и, подражая «Правде», написал... Так вот, если кому-то из молодых сейчас интересно знать: в такой передовой статье, положенной для городской газеты, если ты привёл три положительных факта, то отрицательных может быть только два, не больше! И чтобы начинал передовую со Сталина — и заканчивал Сталиным. По любому поводу.

А я вёл в газете лес и транспорт, так вроде бы Сталина и некуда вставлять, но вставлять надо было всё равно! Вот, представь, передовую «Подготовим путевое хозяйство к зиме» или какое-нибудь костыльное там хозяйство, ахч (административно-хозяйственная часть — Г. С.) — и всюду Сталина суём.

Привыкли, словом, халтурно работать, халтурно жить, халтурно говорить — и мало кого это тревожило! Человек, если подобрал потерянный кошелёк да отдал его хозяину, — уже и герой был. И газетки об этом писали! И посейчас так-то пишут, за геройство выставляют простой человеческий поступок. Вот так обесценивались и обесцениваются ценности человеческие. Я проехал как-то по всему городу Красноярску в городском транспорте, пришёл в здешнее политбюро тогдашнее — крайком партии, там спрашивают — чего это сияешь? Да как же не сиять, говорю: весь город проехал, в трёх организациях был, а шапку не сняли, нигде не оскорбили ни разу, не обсчитали, щас, говорю, лозунг провозглашу—спасибо партии родной, народу любимому! Место в автобусе уступили — ну как такой город не хвалить...

Всё, конечно, сложно, но всё и просто. Мы за годы и годы к примитиву привыкли. Во всём. И сами даже не осознавали, насколько охалтурили себя — в том числе, и с помощью слова, тех же газет, радио.

Между прочим, я и на радио послужил года полтора, платить уж стали хорошо, лучше вроде жить стал. Но сам ушёл, чтобы — Господи, спаси и помилуй — сохранить хоть остатки собственного достоинства. Иначе надо было терять бы уважение к самому себе.

...Вот перестройка, а мы и сами не заметили, что из той халтуры, да из вранья повыросло. Не заметили, как перешли в обыденной жизни на блатной жаргон, ведь почти весь народ стал разговаривать на каком-то сленге, на блатном. А почему ему и не разговаривать-то именно так, когда почти половина населения была по тюрьмам. Каждый второй или сидел, или привлекался, или погибал в лагерях. Этот сленг, этот блатняк — всё это, конечно, грязь, которой быть не должно, а она есть. А грязь всю эту на лаптях мы принесли.

Мы сначала, значит, сделали такой переворот: вышли из деревни и, как сказал один покойный поэт, «вышли мы все из народа — как нам вернуться в него?»

Так вот и сейчас: вышли-то мы вышли, а вернуться, не знаем как. Сначала со своим деревенским уставом, с законом своим — а они жестокими были настоящие-то законы деревенские! — так вот с этими законами сразу пошли в услужение: в парикмахеры, в шофёры, в мотористы (сюда особенно много, это доступнее было, такие ближние профессии), в слесаря там. А на каблуках-то, на подошвах-то всю деревенскую грязь притащили с собой в «новую жизнь». И сразу вообразили, что мы очень культурные. Ну, вешалка у начальника самая большая, к уборщице и не подступишься, а уж шофёр-то при новой жизни так вообще — задавит и не извинится. Ну как с таким-то грузом на подошвах да не стремиться к цивилизации, не захотеть других поучить.

...Годы назад, приехав после длительного отсутствия в Красноярск, я прямо обрадовался, что вот есть же в городе талантливые люди: назвали хлебный магазин просто «Нива», а молочный — «Бурёнка». А это было время, когда в Москве — сплошь появились надписи на австрийском, да на английском, даже прежний замечательный магазинчик «Пингвин», мороженое там продавали, ребятня там гужевалась с мамами, так вот он хоть и остался «Пингвином», да только литеры уж стали латинскими.

Обезьянья подражательность. Когда она кончится? Кончиться она может только с помощью лучшего образования. Имею в виду не только школу, институт, а и такую школу, как чтение классики и просто хороших книг. Да приучать начинать ребятишек к чтению, пока пешком под стол ходят, а то потом их от этой ниндзи, да от трансформера с компьютером не оттащишь — и какими же вырастут? Кого сами потом воспитают?

А ведь это мы объявили себя когда-то самой читающей нацией в мире. Он был, был, конечно, читательский голод, у определённой части населения, но хороших книг на всех не хватало. В основной-то массе что мы читали: «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия», «Повесть о настоящем человеке» да Максима Горького с Владимиром Маяковским. Да и то мозолили эти книги в школе, ну в институтах на соответствующих факультетах.

Тут, конечно, со мной могут поспорить, особенно те, кто исхитрялся в страны соцлагеря за хорошими книжками съездить — книжками, прекрасно изданными в России, да только в наших магазинах на прилавках их и не видывали.

По правде же самой-то читающей нацией как были скандинавы, так и остаются. Даже в наши благополучные шестидесятые годы (как раз учился на высших литературных курсах) мы были на 12-м месте по потреблению книг на душу населения. Первое же место, ещё с 20-х годов, как занимала, так и по сию пору занимает маленькая Исландия, в 60-х годах там было по 312 книг на душу населения. Такая маленькая страна, с наш Ачинский район по территории, а имеет Университет, двух Лауреатов Нобелевской премии по литературе и нескольких гроссмейстеров по шахматам. Всё население до недавнего времени в Рейкьявике насчитывало 65 000 человек, и для них — 65 книжных магазинов, в том числе 2 международных. Собственную энциклопедию издают, в сорока с чем-то странах имеют посольства и консульства. И это, я понимаю, народ дружный! Вот когда американцы набавили им цену на фрукты, которую исландцы «поднять» не могли, тогда Сигулд Блендель, жил там такой учёный, занимался лесом (в этой стране был когда-то лес, как у нас на Севере) — тогда-то Сигулд Блендель и сказал, что надо сажать и выращивать собственные фрукты, и предложил свои наработки. Власти и выслушали Бленделя, и не отмахнулись от его мыслей. И нашли в стране тёплые склоны гор с гейзерами, создали фруктовые плантации — и уже давным-давно с собственными фруктами.

А Голландия? К нам чего только не привозит теперь Голландия, которая не имеет ни выпасов (и земли-то в обрез), ни покосов, а получает от коров 10 000 литров молока, а если ниже этого количества, скотину тут же забивают на мясо. И вот это молоко, от таких коров, голландцы нам и присылают в разных видах. А мы, на нашей просторной земле, значит, за 2 200, за 2 500 литров в герои производили доярок и председателей колхозов, хотя ни те, ни другие в таком «производстве» героев не виноваты были, а наша система советская. Каковую сами же, кстати говоря, и создали.

Вот говорят: Сибирь, Сибирь, каторжный край. А в этом краю и минусинские места есть, и шушенские, их не случайно в прошлом-то злые языки называли сибирской дачей Ленина. Возьмёшь на язык минусинский помидорище медовый, так и персика не надо. И что про бахчу тамошнюю вкуснейшую говорить, если в шушенской благодатной земле у настоящего трударя и виноград созревает на открытой почве. Вот это бы всё — да на пользу тому, кто тут работает, на пользу собственному Отечеству. Так нет: свободно работать не давали. Зато в Болгарии да Венгрии для Сибири закупать на валюту или там в обмен на самолёты помидорчики и зелёный горошек — это было пожа-а-алуйста, чиновным карманам раздолье. А ведь всю Сибирь, и не только, могут кормить своей витаминнейшей природной едой эти и многие другие, к примеру, Байкальские Богом обвеянные места. Сейчас там люди начинают что-то предпринимать. Но всё равно раньше работников-то земли поспевают чиновники всяческих мастей: и свои, и из столицы даже, успевают продать да прорэкетирить на сторону... И что же мы всё это терпим?

Только не надо все беды — и за горошек этот тоже — сваливать теперь на партию и её правительство: они тоже были из нас! Это мы все кормили систему и вольно или невольно поддерживали её.

„.И вот дожили до очередной годовщины Победы. Как себя чувствую? Я очень плохо себя чувствую перед этой датой, по разным причинам. А куда уж отмечать её... Я, вообще, с детства тяжело переживаю многолюдствие и праздники. Помню, в 39-м, Постышев тогда разрешил ёлки новогодние, у нас первую ёлку такую открывали в Игарке (Постышева расстреляли потом, наверно, отчасти и за это дело) — как-то мне она радости не принесла, эта ёлка. Помню, увидел её тогда в первый раз и разрыдался. И потом во всякие