дни и конвоиры, которые тоже предпочитали тепло казармы ветру и морозу трассы, нередко уводили заключенных в лагерь раньше положенного времени. Лагерное начальство обычно не замечало этого нарушения режима.
Все эти спасительные отступления от гулаговских предприятий проводили к тому, что заключенные дорожных лагерей могли существовать на своем голодном пайке довольно долго, гораздо дольше, чем на приисках. На вопрос о своем житье-бытье они обычно отвечали: — К бабе не захочешь, но помереть не помрешь… — Так до поры отвечали и дорожники Двести Тринадцатого, хотя их положение было хуже, чем у других. Ведь именно на их участке громоздилась «Остерегись», одно восхождение на которую требовало больше энергии, чем ее заключалось во всей их традиционной шестисотке хлеба. Спасти здесь заключенных от быстрого смертельного изнурения мог только неглупый и незлой начальник. Но по дороге сюда мы видели на «Остерегись» прижавшихся к ее скалам и полузанесенных снегом здешних зэков с лопатами. Они, конечно, ничего не делали, так как работа по расчистке дороги в такую пургу является бросовым мартышкиным трудом. На место одной отброшенной лопаты снега ветер тут же наметает десять. Заставлять истощенных людей делать альпийское восхождение на гору, чтобы заниматься на ней бесполезной работой, мог, даже по колымским понятиям, только последний прохиндей или дурак. Отсюда было видно, что фанерок с лагерными эпитафиями на здешнем кладбище подозрительно много. Обычно они не выстаивают больше одного-двух лет, и присутствие такой фанерки на колышке служит свидетельством относительной недавности погребения.
На вышках лагеря сменились часовые. Они принимали свои посты, когда нас проверяли по списку. Значит с тех пор прошло уже четыре часа. В распадке почти стемнело, хотя горы вдали были видны еще довольно хорошо. Но теперь тяжелые серые тучи спустились еще ниже и неслись быстрее, временами задевая за вершины сопок, обступивших казавшийся замершим лагерь. Перестала быть видной и вершина «Остерегись». Ее укутали лохматые облака, сгрудившиеся вокруг сопки ниже, чем в других местах. В каком- то сарае за зоной застучал движок, и над колючей оградой лагеря вспыхнули тусклые фонари. Теперь небо казалось совсем черным, и на нем были видны только слегка подсвеченные этими фонарями разлохмаченные края самых низких из облаков. Но внизу, по-прежнему, были тихо. С точки зрения защиты от ветра место для лагеря было выбрано удачно.
Шел, вероятно, уже десятый час вечера. Так как утренний развод во всех лагерях производится в шесть часов утра, то здешних заключенных, значит, заставляют находиться на трассе полных четырнадцать часов — продолжительность рабочего дня, принятого для промывочного сезона на приисках и совершенно не обязательного здесь. Тем более на такой работе как сегодняшний мартышкин труд на сопке. Даже Король на Порфирном морил людей только тогда, когда надеялся на получение в результате этого нескольких лишних грамм «первого металла», как играя в какое-то подобие полусекретности, колымское начальство называло золото.
Наконец, со стороны входа в распадок послышались хриплые окрики и понукания конвоиров. Скоро в свете призонных фонарей показались возвращавшиеся с работы дорожники. Они, как и следовало ожидать, с ног до головы были облеплены снегом. На плечах люди несли железные и деревянные лопаты, долженствующие по мысли здешнего начальника, противостоять действию горной пурги. Вид у заключенных, даже у тех кто шел впереди, был едва ли не хуже, чем у работяг прииска. Там почти всегда находились относительно еще свежие люди. Здесь же была сплошная «слабосиловка». Небольшая колонна, человек всего в двести, растянулась на добрых полкилометра. Задние, несмотря на окрики и даже толчки прикладами, еле плелись. И все же среди этих людей нашлись такие, которые проявили к новичкам некоторый интерес. Обычно он связан с надеждой найти среди новоприбывших знакомых. В течение безрадостной лагерной жизни это вносит иногда, хотя и кратковременное — на один-два вечера — оживление. Говорить, оказывается, обычно почти не о чем — всюду одно и то же.
Один из таких любопытных подошел к нам почти вплотную, вглядываясь в серые лица прибывшего пополнения. — Что у вас тут за начальник? — Спросил я у него. Вопрос был почти праздным. Ответ на такой вопрос давала и физиономия здешнего начальника и обстановка в лагере. Как вскоре выяснилось, это мне только казалось. Спрошенный хотел что-то ответить, но тут конвойный, только сейчас заметивший присутствие на плацу новых заключенных, замахнулся на нас прикладом: — А ну, отойди! — Нас отогнали шагов на двадцать в сторону. После того, как развод выстроился перед лагерными воротами по пяти, их открыли. — Первая, вторая… — начал отсчитывать проходящие мимо него шеренги дежурный. Очередь ряда, в которой находился парень, спрошенный мною про начальника, была еще далеко. Видимо обязательный человек, он пытался теперь ответить на мой вопрос странными телодвижениями. Рисовал рукой в воздухе круг с каким-то крючком сбоку, показывал как держит на этой руке что-то тяжелое, затем опускал ее на уровень бедер и хлопал себя по штанам. За этим занятием он не заметил как его пятерка тронулась вперед, и, получив от вохровца доброго матюга, побежал ее догонять, Я, конечно, ничего не понял.
К нам подошел уже знакомый староста: — Ну, бригада ух, становись по пяти! — «Бригада ух, работает с десяти до двух!» была одной из многих, не слишком блещущих остроумием, лагерных присказок. Уже на территории лагеря, провожая нас в какой-то дальний барак, староста еще раз предупредил, что если кто- нибудь из нас «сорвется» по дороге в надежде «пошакалить», то такого ждет карцер. Постоянное повторение одинаковых угроз и предостережений как детям или слабоумным, было вызвано тем, что доходяги, и в самом деле, обычно ведут себя как умственно неполноценные люди.
Барак, в который он нас привел, был совершенно пуст и, видимо, давно уже необитаем. Даже при свете фонаря «летучая мышь», который принес с собой староста — шел третий год войны и электролампы на Колыме стали крайне дефицитным предметом — было видно, что и на покосившихся нарах, и на железной печке барака лежит толстый слой пыли. В помещении было холодно как в сарае и нигде не было видно и намека на дрова. На вопрос, где их взять, староста ответил, что на склоне какой-нибудь из сопок. Старые горные лесосеки часто подходят к самой трассе и пней на них хоть завались. Вот как выйдем завтра на дорожные работы, так и наберем дров для нашего барака. Дело нехитрое. Зашел в какой-нибудь распадок, выворотил пяток старых пней, да принес их в лагерь, вот те и дрова! Тут все так делают, не к теще в гости приехали. — А до утра, выходит, опять замерзаловка?
Нет, почему же замерзаловка! Во-первых, в присутствии людей место под крышей теплее становится, а во-вторых, сейчас нам принесут целый жбан кипятку и пару кружек. Веселись мужики! Ведро воды, да еще горячей, заменяет кило масла. — А кормить нас когда будут? — Еще чего? Вас утром на Порфирном кормили. — Так то пайка только да утренняя баланда, а нам еще обед полагается. — Пустой твой номер, парень, да два порожних, — староста покачал пальцем перед самым носом попытавшегося «закосить» непричитающийся нам рацион. — В аттестате, брат, все проставлено. Вы ж штрафники, невыполняющие… Это было верно. С тех пор, как обессилев от изнурения, заключенный не мог более выполнять лошадиных лагерных норм, его, как злостного срывщика производственного плана, переводили на штрафной паек. По мысли высокоумных генералов из береевского Гулага, такими «ударами по брюху» из заключенных вышибалась их постоянная склонность к «филонству». Мы не выполняли приисковых норм и наполовину и получали поэтому меньше половины и без того голодного хлебного пайка и пол-литра пустого супа на день. То и другое было нам выдано еще утром, перед посадкой в машину. — А что, если начальника попросить, чтобы накормили, — предложил кто-то из неисправимых рогатиков, — мы же сюда работать, а не подыхать приехали! — Старосту это предложение привело в самое веселое настроение: — Попроси, попроси… Получишь… От бублика дырку… — И он захохотал, представив себе, видимо, что-то необычайно нелепое и смешное.
Делать было нечего и мы начали готовиться провести ночь в неотапливаемом бараке. Для этого нужно было объединиться по двое, чтобы, положив на голые нары ватник одного компаньона, укрыться ватником другого. Кооперировались, обычно, по признаку одинаковой изодранности телогреек. У кого они были поцелее, те не хотели объединяться с обладателями совершенного уж рванья. Послушав с ухмылкой споры доходяг о том, где дырка на ватнике важнее, спереди или сзади, староста ушел. Но уже от порога еще раз предупредил: — Слышь, фитили! Не вздумайте вокруг столовой шляться да на помойке селедочные головки собирать! Она у нас в «запретке», охрана по ней, как снайперы по немецкой траншее, пристрелялись… Вспомнив что-то веселое, староста оскалился: — Одного такого любителя головок только вчера под сопку сволокли… — Придурок хохотнул и ушел.
Я лежал, плотно прижавшись к костлявой спине соседа, но от нее не исходило даже намека на тепло.
