Потом было много суматохи, Дависито, всяких дознаний и допросов и прочих заморочек с префектурой, но ничто уже не могло воскресить Робинета, и, хоть мне и противно было лить воду на его мельницу, чтобы он прославился благодаря своему преступлению, пришлось это делать — во-первых, чтобы отмыть память об отце от позорного пятна самоубийства, и, во-вторых, чтобы нам с Ауритой безболезненно выкарабкаться из передряги. И как Робинет и надеялся, про него стали судачить и раздувать его поступок, и мне делалось тошно от мысли, что его останки сейчас на седьмом небе от радости там, в могиле. Но потом я думал: «Робинет был умалишенный. Нет никакой вечной жизни, это все он себе напридумывал. Мракобесие, и все тут».

Когда мы вернулись домой, мне стало уже гораздо спокойнее, и ганглий начал опадать, пока не превратился в почти незаметный узелочек, и я снова стал ходить в контору и, хотя поначалу решил ничего не рассказывать про папу, чтобы не способствовать печальной славе Робинета, потом все же проболтался, Дависито, и не то чтобы ради папиного доброго имени, — тут и так никто не знал, как он умер, — а просто из глупого желания похвастать своими приключениями. Я всем все рассказывал и наслаждался, когда слушатели крякали от удивления, но все же в те дни, Дависито, я очень тревожился за Ауриту и моего ребенка, ведь известно, что сильные переживания в таком состоянии могут плохо сказаться, и все время спрашивал Ауриту: «Ты как, хорошо?» А она отвечала: «О, гораздо лучше, чем раньше!» И точно, Аурита вроде бы пришла в себя и стала завинчивать зубную пасту и придвигала стул к кровати, чтобы у меня на пиджаке не отвисли плечики. А я все приставал: «У тебя ничего-ничего не болит?» И она отмахивалась: «Сказала же, все в порядке; покоя нет».

Когда подошел срок, я весь извелся и постоянно незаметно наблюдал за ней, стараясь подметить какую-то нервозность или угрожающие симптомы. Но ничуть не бывало, Дависито. Аурита была полна сил, спокойна, и неприятности в По, казалось, не оставили ей никаких дурных воспоминаний. Все же я старался во всем ей угождать, предугадывал ее желания, а если она заводила речь о Робинете, менял тему, чтобы она не думала про те трудные времена, но она сердилась: «А можно узнать, почему ты обращаешься со мной, как с ребенком?» Потом, как обычно бывает, все слишком затянулось, и я уже стал сомневаться, что это ребенок, и в конторе тревожился и места себе не находил, а Санчес мне говорил: «Не дрейфь, моя жена же с ней».

Как-то утром меня вызвал директор и очень любезно усадил в белое кресло для посетителей, справился о моем здоровье, узнал, заплатили ли мне отпускные, как положено, и под конец спросил: «Скажите, Ленуар, правду рассказывают про вашу поездку во Францию?» Я, немного смущаясь, изложил ему всю историю, а он все выспрашивал подробности и всякий раз говорил: «Мать моя родная, невероятно!» А я говорил: «Точно, сеньор директор». И вот представь себе совпадение, Дависито: выхожу я из кабинета директора, а ко мне подходит курьер и говорит: «Сеньор Ленуар, вас к телефону». Беру я трубку и слышу, как Лола, Санчесова жена, говорит, что Аурита родила мальчика и девочку. Я переспросил: «Двоих?» Лола была очень взволнована: «Ага, двоих». У меня свело живот, Дависито, и я сказал: «Но они нормальные, все на месте?» — «Ну конечно! — воскликнула Лола. — Такие красавцы». Я совсем сбился с толку, Дависито, все благодарил и благодарил Лолу, и мимо проходил Фандо, и я повесил трубку и сказал ему: «Я, Фандо, стал отцом: мальчик и девочка». Он сказал: «Браво, Ленуар!» Потом он повернулся ко всем и объявил: «Ленуар стал отцом и матерью. Так держать!» И все меня окружили, и обнимали, и поздравляли, а я в конце концов сказал: «Пустите меня, пожалуйста. Мне надо их повидать».

Я бежал по улицам, Дависито, и мне казалось, что день нынче праздничный и все вокруг полно света, любви и нежности, и мир прекрасен, счастлив и добр к нам, и в сердце моем, Дависито, плескалось море разливанное тепла.

Господь, уйми печаль мою, тебе ли не знать, о чем я…