Царь молчал, не решаясь сказать больше ни слова из страха потерять все; он уже сожалел, что поверил наветам низкого и коварного доносчика.

С очаровательной и непринужденной улыбкой царица заговорила снова:

– Послушайте, Сулайман, будьте искренни, будьте самим собой, будьте милы со мной. Мое заблуждение все еще дорого мне… я в нерешительности, но чувствую, что мне было бы сладко поверить словам успокоения.

– Ах, как скоро вы отринули бы все сомнения, Балкида, если бы могли читать в сердце, в котором вы царите безраздельно! Забудем о моих подозрениях и о ваших, согласитесь наконец даровать мне счастье. О, как тяготеет над нами роковой удел царей! Я хотел бы быть у ног Балкиды, дочери пастухов, простым арабом, бедным жителем пустыни!

– Ваше желание совпадает с моим, вы меня поняли. Да, – добавила она, склонив к волосам царя сияющее одновременно чистотой и страстью лицо, – да, сознаюсь, строгость иудейского брака леденит мне кровь и пугает меня; любовь, только любовь могла бы меня увлечь, если бы…

– Если бы?.. Договаривайте, Балкида: ваш голос проник мне в сердце и воспламенил его.

– Нет, нет… Да что же я хотела сказать, что за помрачение вдруг нашло на меня?.. Эти удивительно сладкие вина коварны, и я чувствую странное волнение.

Сулайман сделал знак; немые слуги и нубийцы наполнили чаши; царь осушил свою залпом и с удовлетворением отметил, что Балкида сделала то же самое.

– Надо признать, – игриво продола царица, – что брак по иудейским о плохо подходит для царственных особ и содержит условия, с которыми трудно смириться.

– Так только в этом причина ваших колебаний? – спросил Сулайман, устремив на нес подернутые легкой истомой глаза.

– Да, можете не сомневаться. Не говора уже о предшествующих свадьбе долгих постах, которые портят красоту, разве не больно расстаться с длинными волосами и до конца своих дней носить чепец? В самом деле, – добавила она, встряхнув своими прекрасными, черными как смоль косами. – было бы жаль лишиться столь богатого украшения.

– Наши женщины, – возразил Сулайман, – вправе заменять волосы пучками красиво завитых петушиных перьев.

Царица улыбнулась несколько пренебрежительно.

– К тому же, – продолжала она. – у вас мужчина покупает жену, словно рабыню или служанку; она даже должна смиренно явиться к порогу дома своего суженого, предлагая себя. Наконец, религия не имеет никакого отношения к брачному договору, больше похожему на торговую сделку: мужчина, получая женщину в супруги, простирает над ней руку со словами: «Мекудесхетли», что значит на языке иудеев: «Ты мне отдана». Кроме того, вы с легкостью можете отвергнуть жену, изменить ей, даже отдать ее на растерзание толпе, которая забьет несчастную камнями, под самым ничтожным предлогом… Нет, насколько я могла бы гордиться, что любима Сулайманом, настолько же страшит меня брак с ним.

– Любимы! – вскричал царь, поднимаясь с ложа, на котором он возлежал. – Любимы, сказали вы? Какая женщина на земле обладала столь безграничной властью над мужчиной? Я был раздражен – вы успокаиваете меня, вы делаете со мной все, что вам заблагорассудится; тяжелые заботы одолевали меня, но у меня достаточно сил прогнать их. Вы обманываете меня, я это чувствую – что ж, я готов помочь вам ввести Сулаймана в заблуждение…

Балкида подняла свою чашу над головой и движением, полным сладострастия, отвернула лицо. Двое рабов вновь наполнили кубки вином и удалились.

Зал пиршеств опустел; меркнущий свет ламп отбрасывал таинственные отблески на бледное лицо Сулаймана, освещал его горящие глаза и побелевшие дрожащие губы. Странная истома овладела им; Балкида смотрела на него с загадочной улыбкой.

Вдруг он опомнился… и вскочил со своего ложа.

– Женщина! – воскликнул он. – Не пытайтесь больше играть любовью царя… Ночь окутывает нас своим покровом; мы окружены тайной; жгучее пламя охватило все мое существо; я пьян от ярости и страсти. Этот час принадлежит мне, и, если вы искренни, вы не станете больше оттягивать миг счастья, купленного столь дорогой ценой. Царствуйте, будьте свободны, но не отталкивайте царя, который всецело принадлежит вам, того, кого сжигает неистовое желание и кто в этот час вступил бы в борьбу за обладание вами даже с силами ада!

Смущенная и трепещущая, Балкида ответила, опустив глаза:

– Дайте же мне время прийти в себя: эти речи так новы для меня…

– Нет! – в исступлении прервал ее Сулайман и допил кубок, в котором черпал смелость. – Нет, моему терпению под предел! Речь идет для меня о жизни или смерти. Ты будешь моей, женщина, клянусь если ты меня обманула… что ж, я буду отомщен; если же ты любишь меня, то вечной любовью я заслужу прощение.

Он протянул руки, чтобы заключить молодую женщину в объятия, но обнял лишь тень, царица тихонько отступила, и руки сына Дауда бессильно упали. Голова его склонилась; он не сказал ни слова и, внезапно содрогнувшись, сел на свое ложе… Его удивленные глаза с усилием раскрылись; он чувствовал, как желание в его груди гаснет, и предметы закачались перед ним. На его мрачном и бледном лице, обрамленном черной бородой, появилось выражение смутного ужаса, губы приоткрылись, но с них не сорвалось ни звука, голова, словно не выдержав тяжести тюрбана, упала на подушки. Опутанный невидимыми тяжкими цепями, он пытался стряхнуть их, но тело его больше не повиновалось мысли.

Царица приблизилась медленной и торжественной поступью; он посмотрел на нее и ужаснулся; она стояла над ним, опираясь на согнутые пальцы руки, а другая рука поддерживала локоть. Она смотрела на него; губы ее шевелились, и он услышал слова:

– Сонное зелье действует…

Черные зрачки Сулаймана повернулись в белых орбитах, большие зрачки сфинкса расширились, но он остался недвижим.