— Что поделаешь, дочь моя!
И он торопливо глотал ложку за ложкой, и капли супа стекали на его сутану, лоснящуюся на толстом животе.
Она уже не решалась ни говорить, ни просить, ни умолять, она встала; кюре сказал ей:
— Не падайте духом…
И она вышла.
Она вернулась на ферму, не сознавая, что делает; работники ушли в ее отсутствие; муж дожидался ее. Тогда она тяжело повалилась ему в ноги и простонала, заливаясь слезами:
— За что ты на меня сердишься?
Он разразился бранью:
— Как за что? За то, что детей у меня нет, черт возьми! Для того, что ли, я жену брал, чтобы так вдвоем всю жизнь вековать! За то я и сержусь. Когда корова не телится, значит, она никудышная. Когда женщина не рожает, значит, она тоже никудышная.
Она плакала, всхлипывая и повторяя:
— Я тут ни при чем, ни при чем!
Тогда он немного смягчился и прибавил:
— Я тебя не виню, а все зло берет.
С этого дня ею завладела одна дума: родить ребенка, еще ребенка; и всем она поверяла свое желание.
Соседка научила ее каждый вечер давать мужу стакан воды с щепоткой золы. Фермер охотно согласился, но средство не помогло.
Они подумали: «Может быть, есть какие-нибудь тайные средства». И стали разузнавать. Им указали пастуха, жившего в десяти лье от фермы. И дядюшка Валлен запряг лошадку и отправился за советом. Пастух дал ему каравай, на котором сделал знаки; от этого хлеба, замешанного на травах, они оба должны были съедать по куску ночью, до и после супружеских ласк.
Хлеб был съеден до крошки, но и он не помог.
Школьный учитель открыл им тайные, неизвестные в деревне, но верные любовные приемы. Ничего не вышло.
Кюре посоветовал отправиться на богомолье в Фекан — поклониться честной крови. Роза вместе со всей толпой паломников распростерлась на плитах аббатства и, присоединяя свою молитву к немудреным просьбам, идущим от всех крестьянских сердец, взывала к тому, кому молились все, прося снять с нее бесплодие. Все было тщетно. Тогда она решила, что это расплата за первый грех, и ею овладело отчаяние.
Она стала чахнуть с тоски, муж тоже постарел, извелся от напрасных надежд. «Кручина из него все соки высосала», — говорили соседи.
И тут между ними разгорелась вражда. Он ругал ее, бил. Весь день ел поедом, а ночью в постели, задыхаясь от злобы, сквернословил и бросал ей в лицо обидные слова.
И вот как-то ночью, не зная уже, чем уязвить ее побольней, он приказал ей встать и дожидаться утра во дворе под дождем.
Она не послушалась; он схватил ее за горло и ударил кулаком прямо в лицо. Она ничего не сказала, не шевельнулась. В бешенстве он уперся коленом ей в живот и, стиснув зубы, остервенев, стал бить ее смертным боем. Тогда, доведенная до отчаяния, она возмутилась, отбросила его к стене резким движением, сама поднялась и крикнула изменившимся, шипящим голосом:
— Есть у меня ребенок, есть, с Жаком прижила. Знаешь Жака, он обещал жениться, да уехал.
Он замер от изумления; не менее взволнованный, чем ока, он пробормотал:
— Что ты сказала? Что сказала?
Тогда она зарыдала, залепетала сквозь горькие слезы:
— Потому и замуж за тебя не шла, все потому. Не могла я тебе сказать. Ты бы меня выгнал вместе с сыном, без куска хлеба оставил. У тебя детей нет, тебе этого не понять, не понять.
Он машинально повторял, все больше удивляясь:
— У тебя ребенок, у тебя ребенок?
Она сказала, всхлипывая:
— Ты меня силой взял; верно, сам помнишь, охотой я за тебя не шла.
Тогда он встал, зажег свечу и, заложив руки за спину, зашагал по комнате. Она все еще плакала, повалившись на кровать. Вдруг он остановился перед ней.
— Так это, значит, я виноват, что у нас нет ребенка? — сказал он.
Она не ответила. Он опять зашагал, потом снова остановился, спросил:
— Сколько твоему мальчонке?
Она пробормотала:
— Скоро шесть минет.
Он спросил еще:
— Почему ты ничего не сказала?
Она простонала:
— Да разве я смела!
Он не двигался.
— Ну, вставай, — сказал он.
Она с трудом поднялась; потом, когда она стала на ноги, держась за стену, он вдруг рассмеялся своим прежним раскатистым смехом и, так как она все еще не могла прийти в себя, прибавил:
— Ну что ж, поедем за ним, за твоим мальчонкой-то, раз у нас с тобой своих нет.
Она так испугалась, что, будь у нее силы, она бы обязательно убежала. А фермер потирал руки и бормотал:
— Я думал взять приемыша, вот он и нашелся, вот и нашелся. Я у кюре спрашивал, нет ли у него сиротки на примете.
Затем, все еще смеясь, он расцеловал заплаканную и совсем одуревшую жену и крикнул, словно она была глухая:
— Ну, мать, ступай взгляни, не осталось ли чего похлебать. Я полный горшок съем.
Она надела юбку; они сошли вниз; и пока жена, став на колени, раздувала огонь под котлом, он шагал по кухне и, весь сияя, повторял:
— Ей-богу, я рад, не зря говорю, и впрямь рад, очень рад.
ПАПА СИМОНА
Часы били двенадцать. Дверь школы распахнулась, и оттуда хлынула толпа сорванцов, толкаясь и торопясь поскорее выйти. Но вместо того, чтобы рассыпаться в разные стороны и помчаться домой обедать, как это бывало каждый день, они собрались кучками в нескольких шагах от школы и стали шептаться.
Дело в том, что сегодня утром в первый раз в школу пришел Симон, сын Бланшотты.
Дети слышали разговоры родителей о Бланшотте, и хотя ее встречали любезно, их матери между собой отзывались о ней с презрительным сожалением, которое бессознательно переняли и дети.
Симона дети мало знали; он постоянно сидел дома, не резвился с ними на деревенской улице и на берегу речки. За это они его недолюбливали и теперь с некоторым злорадством, хотя не без удивления, выслушивали и повторяли друг другу слова пятнадцатилетнего озорника, который так хитро подмигивал, что, по-видимому, знал многое:
— Послушайте… у Симона… ведь у него папы-то нет!
Сын Бланшотты в свою очередь показался на пороге школы.
