перешептывались, спрашивая друг у друга совета, а мадам с вожделением вертела в руках пару оранжевых подвязок — они были шире, внушительнее прочих: настоящие хозяйские подвязки.

Господин выжидал, видимо, задумав что-то.

— А ну, крошки, —сказал он, — теперь давайте примерим.

Разразилась целая буря восклицаний. Женщины зажимали юбки между колен, как будто им грозило насилие. А он невозмутимо ждал своего часа.

— Ну, что ж, — сказал он, — не хотите, тогда я уберу. — Потом лукаво добавил: — Кто согласится примерить, дарю любую пару на выбор.

Но они не соглашались, они сидели, гордо выпрямившись, полные достоинства. Однако у «Насосов» был такой несчастный вид, что он повторил свое предложение. Флора Качалка, которую особенно разбирала охота, явно колебалась. Он подзадоривал ее:

— Ну, смелее, детка, смотри, как эти лиловые подходят к твоему платью!

Тогда она решилась и, приподняв юбку, показала здоровенную ногу скотницы в слабо натянутом грубом чулке. Коммивояжер, нагнувшись, надел ей подвязку сначала под колено, потом повыше. При этом он потихоньку щекотал девушку, наслаждаясь тем, как она взвизгивает и ерзает на скамейке. В конце концов он отдал ей лиловую пару и спросил:

— Ну, кто теперь?

Все ответили разом:

— Я, я!

Он начал с Розы Шельмы, и та открыла нечто совершенно бесформенное, круглое, без намека на изгиб, «прямо окорок», как заметила Рафаэла. Фернанда удостоилась комплимента коммивояжера, которого привели в восторг ее мощные конечности. Костлявые ноги прекрасной еврейки имели меньший успех. Луиза Цыпка, шутки ради, накрыла голову коммивояжера своими юбками так, что мадам вынуждена была вмешаться, дабы прекратить эту непристойную игру. Наконец протянула ногу сама мадам — прекрасную ногу нормандки, полную и мускулистую; и перед этими царственными икрами коммивояжер в изумлении и восторге галантно обнажил голову, как подобает истинному французскому рыцарю.

Остолбеневшие от ужаса крестьяне тупо косились краем глаза на эту сцену; и они так похожи были на кур, что господин с золотистыми бакенбардами, привстав со своего места, гаркнул им под самый нос: «Ку- ка-ре-ку!» Это вызвало новый ураган веселья.

Крестьяне сошли в Мотвиле со своей корзиной, утками и зонтом; уходя, старуха громко сказала своему мужу:

— Потаскухи! Едут-то, верно, в этот проклятый Париж!

Галантный коммивояжер вышел в Руане, но под конец до того распоясался, что мадам вынуждена была решительно его осадить. Она заключила в виде назидания:

— Это нам хороший урок: нельзя вступать в разговоры с первым встречным.

В Уасселе они пересели на другой поезд, и на следующей станции их встретил г-н Жозеф Риве; в его вместительную повозку, где стояли в два ряда стулья, была запряжена белая лошадь.

Столяр любезно перецеловал всех дам и помог им взгромоздиться на повозку. Три девушки уселись на трех задних стульях, Рафаэла, мадам и ее брат — на трех передних, а Роза, которой не хватило места, кое- как устроилась на коленях у здоровенной Фернанды, и экипаж тронулся, в путь. Но тотчас же от неровной рысцы лошади повозка так запрыгала, что стулья начали плясать, подбрасывая путешественниц то вверх, то вправо, то влево, и дамы, дергаясь, как марионетки, испуганно гримасничали, вскрикивали от ужаса, а потом вдруг смолкали при каком-нибудь особенно резком толчке. Они цеплялись за края повозки, шляпки у них сползали то на спину, то на нос, то набок, а белая лошадка шла все тем же аллюром, вытянув шею и распустив по ветру хвост, жалкий, крысиный, облезлый хвост, которым она время от времени била себя по бокам. Жозеф Риве уперся одной ногой в оглоблю, другую поджал под себя и, высоко задрав локти, поминутно дергал вожжи; из глотки его вылетало какое-то клохтанье, отчего кобыла всякий раз прядала ушами и ускоряла бег.

По обеим сторонам дороги тянулись зеленые просторы. Сурепка расстилала волнистый ковер своих желтых цветов, от которых шел здоровый, сильный запах, пронизывающий и сладкий запах, далеко разносимый ветром. Из высоких хлебов васильки поднимали свои лазоревые головки, и девушкам захотелось нарвать цветов, но Риве не соглашался остановить лошадь. Вдруг все поле казалось закапанным кровью — так полонили его маки. И среди этих лугов, пестревших цветами, деревенская повозка как будто тоже несла на себе охапку цветов еще более роскошных; увлекаемая рысью белой лошадки, она то исчезала за высокими деревьями какой-нибудь фермы, то выплывала вновь из-под густой листвы и снова мчала под палящим солнцем, через желто-зеленые пашни, испещренные красными и голубыми пятнами, эту живописную ватагу женщин.

Был час пополудни, когда они подъехали к дому столяра. Дамы валились с ног от усталости и побледнели от голода: с самого отъезда у них во рту не было ни крошки. Г-жа Риве бросилась гостям навстречу, помогла сойти с повозки, обнимала по очереди каждую, как только та ступала на землю; при этом она то и дело чмокала в щеку свою золовку, которую надеялась расположить в свою пользу.

Завтрак был подан в мастерской, откуда вынесли верстаки по случаю завтрашнего торжественного обеда. Внушительных размеров яичница, добрая порция жареной колбасы и несколько стаканов крепкого сидра привели все общество в веселое настроение. Риве чокался с дамами, а его жена все бегала, стряпала, подносила и уносила блюда и шептала на ухо каждой гостье: «Может, скушаете еще?» От груды досок, прислоненных к стене, и от кучи опилок в углу шел свежий запах струганого дерева, запах столярной мастерской, тот смолистый дух, который проникает до самой глубины легких.

Гостьи пожелали увидеть девочку, но она ушла в церковь и должна была вернуться только к вечеру.

Решили пока прогуляться всей компанией по деревне.

Это была совсем маленькая деревушка, расположенная по обе стороны шоссейной дороги. Десяток домов, выстроившихся вдоль единственной улицы, принадлежал местным торговцам и ремесленникам — мяснику, бакалейщику, столяру, трактирщику, сапожнику и булочнику. На краю дороги, посреди небольшого кладбища, стояла церковь; четыре древние липы укрывали своей густой тенью всю паперть. Церковь из тесаного камня, с невысокой шиферной колокольней была построена без какой-либо претензии на архитектурный стиль. А дальше опять тянулись поля с разбросанными кое-где купами деревьев, за которыми прятались фермы.

Риве, хотя и был в рабочем платье, торжественности ради взял сестру под ручку и гордо повел ее по деревне. Его жена, плененная расшитым блестками нарядом Рафаэлы, выступала между нею и Фернандой. Роза шариком катилась рядом с Луизой Цыпкой и Флорой Качалкой, которая от усталости хромала сильнее обычного.

Жители подбегали к дверям, дети бросали игры, чья-то голова в ситцевом чепце выглянула из-за приподнятого края оконной занавески; полуслепая старуха на костылях осенила себя крестным знамением, как будто перед ней шествовала церковная процессия, и все долго еще провожали взглядом прекрасных городских дам, прибывших издалека, чтобы присутствовать на первом причастии Жозефовой дочки. Вся деревня прониклась безграничным уважением к семейству Риве.

Проходя мимо церкви, они услыхали детское пение — хорал, возносимый к небу пискливыми, слабенькими голосами; но мадам никому не позволила войти, чтобы не смущать этих ангелочков.

Погуляв со своими гостями по деревне, рассказав о местных богачах фермерах, об их доходах от земли и скота, Жозеф Риве отвел опекаемое им стадо женщин домой и стал размещать дам на ночлег.

Так как места было мало, их положили по двое. Сам Риве для такого случая решил спать в мастерской на куче стружек; жена его должна была лечь на одной кровати со своей золовкой, а соседнюю комнату предоставили Фернанде и Рафаэле. Луиза и Флора устроились в кухне прямо на полу, на тюфяке. Розе отвели маленькую темную каморку у лестницы, при входе на тесные антресоли, где на этот раз должна была спать причастница.

Когда девочка возвратилась домой, ее встретили градом поцелуев; каждой женщине непременно хотелось ее приласкать; это была все та же потребность в нежных излияниях, та же профессиональная привычка ластиться, восторгаться, которая в вагоне заставила их перецеловать всех уток. Они сажали девочку на колени, гладили ее легкие белокурые волосы, прижимали к сердцу в порыве бурной и