— И все-таки хочешь выйти за него замуж?

— Без сомнения, желаю.

— Этого именно я понять не могу. Пусть будет как угодно графу Каспару д'Эспиншалю, мы не имеем права его обманывать. Что ни говори, такое действие все же останется подлой изменой.

Глаза Эрминии бросили молнию.

— Я совсем иначе об этом сужу, — ответила она холодно. — Если я решусь выйти за него не любя, кто же ему об этом скажет. Я никого никогда не буду любить. И когда останусь ему верной, чего он еще может требовать? Граф меня обожает, объявляет это всем и везде. Когда брак совершится, кто из нас и кому принесет жертву?!

Последний аргумент имел серьезное значение.

Кавалер задумался на минуту. Но обладая здравым рассудком и благородным сердцем, честный гасконец скоро освободился из-под влияния ловкой софистки.

— Вот мое мнение, — ответил он решительно. — Замужество, устроенное при подобных условиях, не есть уже соединение двух сердец, а простая покупка и продажа. Ты так скоро привыкла к роскоши, что совершенно забыла недавнее прошлое. И ради пустого желания покрывать свое тело шелками; ради погони за мнимым счастьем и весьма подозрительным величием ты рискуешь не только выйти за нелюбимого, но даже сделаться женой ненавистного человека. А знаешь ли, как честные люди называют подобный поступок?

— Не знаю, и поэтому попрошу тебя пояснить мне подробнее, Телемак де Сент-Беат, честнейший из людей.

— Подобные поступки называются подлостью.

— Ого! Какое ужасное определение для незначительного проступка.

Телемак вспыхнул от негодования.

— Слушай, — сказал он. — Отец наш был виноват, но демон игры овладел им. Клянусь Христом, образ которого не знаю уж зачем тебе вздумалось повесить здесь, если бы отец наш услышал твои слова, он бы сгорел со стыда.

Эрминия пожала плечами.

— Позволь мне, сестра, окончить, — воскликнул Телемак серьезным голосом. — Ты не знаешь истории нашего рода, как я знаю ее. Наша мать была святой женщиной. Как ангел хранитель она оберегала дом; забота о детях была самой высшей и единственной ее роскошью. Правда, над ее кроватью не висели шелковые занавеси, но зато и в сердце у нее не было места для чувств, подобных твоим, Эрминия. В ту эпоху у женщин чаще бывали золотые сердца, чем золотая посуда. Можешь спросить даже Бигона — этого себялюбца и эгоиста, и тот расскажет тебе подробно, какова была твоя мать.

Эрминия прервала речь брата восклицанием:

— Несчастный проповедник! Ты, вероятно, желаешь, чтобы мы умерли голодной смертью!

— Смерть от голода стыда не приносит. Сколько раз уже глядела она мне в глаза, но не могла испугать меня, и врожденная гордость души моей не поддалась этой угрозе.

— Ты сумасшедший.

— Теперь я понимаю, дорогая сестрица, мы никогда не поймем друг друга, и я в этом доме делаюсь лишним. Ты жестоко обманула мои надежды. Я с радостью готов был разделить твое богатство; быть богатым великое счастье. Но я думал, что ты сумеешь помириться с недостатком. Увы, этой надежде не суждено осуществиться. Прощай! Бигон снова одолжит мне свои пистоли и снова наденет мою вытертую ливрею. От тебя я ничего не возьму. Но не думай, что я совершенно не буду заниматься тобой. Тайну, мне доверенную, о том, что ты не любишь Каспара д'Эспиншаля, я свято сохраню и не сделаю ему даже намека в этом отношении. Но зато употреблю всевозможные старания помешать этому браку. Я твой старший брат, я глава фамилии и должен оберегать наше честное доселе имя, которое ты теперь намереваешься покрыть стыдом и отдать на всеобщее презрение. Подобно древнему римлянину, употреблявшему всевозможные усилия для охранения домашних пенатов, я буду охранять тебя. Ты скажешь — вечная бедность будет моим уделом. Пусть и так, лучше быть похороненным в берлоге нищеты, чем утонуть в грязи твоих богатств.

И он величественно поклонился ей.

Эрминия, пораженная взрывом этого искреннего негодования и чувствуя даже минутные упреки совести, возбужденные словами брата, а главное, опасаясь разлуки с ближайшим родственником, вскочила и кинулась к нему с плачем, покрывая лицо его поцелуями.

— О, злой! — восклицала Эрминия. — О, жестокий! Зачем терзаешь мое сердце этими ужасными словами? В чем моя вина? Могу ли я сама отличать безошибочно хорошее от дурного? Я столько вытерпела от нищеты, что неудивительно, если она меня ужасает. Мой Боже! Мне не казалось большим преступлением выйти замуж за человека, которого не любишь. Это случается в жизни так часто и не возбуждает в людях негодование, а только смех. Прости мне, дорогой брат! Я хотела услышать советы, а ты осыпаешь меня упреками и грозишь разойтись со мной.

— Да, мы должны расстаться. Мне неприлично быть в тягость тебе, так как ты сама не можешь содержать себя. Но я буду наблюдать вблизи. Каспар д'Эспиншаль предлагает мне службу; надеюсь, он меня полюбил и оценил.

Эрминия задрожала.

— Ты будешь служить у Каспара д'Эспиншаля? — спросила она, скрывая свою радость.

— Буду служить, но тебе не следует этого опасаться. Забудь все, и я забуду.

Госпожа Эрминия де Сент-Жермен бросилась на шею брата со словами:

— Ты добрый и честный человек!

В эту минуту кто-то постучал в дверь. Красивая и стройная субретка показалась на пороге с докладом, что граф д'Эспиншаль желает поговорить с кавалером Телемаком де Сент-Беатом.

«Это очень счастливый случай», — подумал Телемак.

— Просить графа в зал, — сказала Эрминия. И, ласкаясь к брату, шепнула ему:

— Ты мне обещаешь сохранить тайну?

Кавалер дал без колебания утвердительный ответ и вышел в зал, где его уже ждал граф.

Оставшись одна, Эрминия приказала субретке, что ее для Каспара д'Эспиншаля нет дома, отворила шкаф и, войдя в него, прислонила ухо к стене. Таким образом ни одно слово из разговора кавалера с Каспаром д'Эспиншалем не минуло ее уха.

Прошло восемь дней. Гасконец наш стал неразлучным товарищем Каспара д'Эспиншаля. Граф сделал его начальником вооруженных людей и губернатором замка Мессиак; ключи от башни Монтейль тоже были ему переданы, и кавалер мог теперь самолично удостовериться, что весь сераль ославленного Каспара д'Эспиншаля составляла одна Инезилла, готовая клясться (если бы нашелся охотник слушать ее клятвы), что ни граф, ни новый губернатор не удостоились ее внимания и сочувствия. Между прочим она заявила, что бросила Бигона за его скупость и ревность и чувствует к нему непреодолимое отвращение.

Владелец Мессиака так переменился, что его трудно было узнать. Неизвестно отчего, потому ли, что совершенно доверился кавалеру, или чересчур поддавшись печали, только жил он запершись в своих комнатах, показывался очень редко, всегда с нахмуренным лицом и резкой речью.

Дон Клавдий-Гобелет, Мальсен и Бигон, пользуясь этим удалением графа, позволяли себе самые непозволительные вещи. Избегая надзора нового губернатора, достойная компания перенесла свои ночные заседания в домик, лежащий неподалеку от замка, приобретенный нарочно с этой целью Бигоном.

Мамртинка управляла этим домиком, а Бигон, глядя на нее, уже не жалел, что потерял Инезиллу.

Эвлогий совершенно не показывался. Казалось, текла мирная жизнь. Но в действительности этого не было. Вокруг Мессиака господствовало скрытое волнение. Давно уже прошло то время, когда вассалы в безмолвной покорности склоняли головы под ярмо своих сеньоров.