больше и больше! Друг мой, я тоскую, жестоко тоскую. Кажется, из-за отъезда госпожи де Мертей у меня обострилось ощущение всех моих несчастий.

Прощайте, моя Сесиль, прощайте, моя любимая. Подумайте о том, что ваш возлюбленный страдает и что лишь вы одна можете вернуть ему счастье.

Париж, 17 октября 17...

Неужели вы думаете, милый мой друг, что надо бранить меня, чтобы я стала грустить, когда я знаю, что вы тоскуете? И неужели вы сомневаетесь, что я страдаю всем тем, что вас мучит? Я разделяю даже те ваши страдания, которые сама вынуждена вам причинять, а, помимо всего этого, мучусь еще и оттого, что вы ко мне так несправедливы. О, это нехорошо! Я понимаю, отчего вы рассердились: оба последних раза, когда вы просили разрешения приехать сюда, я вам не ответила. Но разве так легко на это ответить? Вы думаете — я не понимаю, что то, чего вы хотите, очень дурно? А ведь если мне и заочно так трудно вам отказывать, что было бы, если бы вы находились здесь? И еще: пожелай я утешить вас на один миг, мне потом пришлось бы всю жизнь раскаиваться.

Видите, я ничего от вас не скрываю. Таковы мои причины — судите о них сами. Я бы, может быть, и сделала то, чего вы хотите, если бы не обстоятельства, о которых я вам сообщала: этот господин де Жеркур, виновник всех наших несчастий, приедет еще не так скоро, а так как с некоторых пор мама со мной гораздо мягче и я, со своей стороны, ласкова с ней, насколько это возможно, кто знает — чего я не смогу от нее добиться? А разве не было бы для нас гораздо лучше, если бы мы могли быть счастливы, ни в чем себя не упрекая? Если верить тому, что мне часто говорили, мужчины гораздо меньше любят своих жен, когда они слишком сильно любили их до женитьбы. И это опасение удерживает меня больше всего прочего. Друг мой, разве вы не уверены в моем сердце, и разве время так уж не терпит?

Слушайте: обещаю вам, что, если мне не удастся избежать этого злосчастного замужества с господином де Жеркуром, которого я так ненавижу, еще даже не узнав его, — ничто не удержит меня, и я стану вашей, насколько это будет в моей власти, и даже до свадьбы. Так как для меня важно лишь одно — чтобы вы любили меня, и так как вы хорошо поймете, что если я поступаю дурно, то не по своей вине, — все остальное мне безразлично, лишь бы вы обещали мне любить меня всегда так же, как сейчас. Но, друг мой, пока предоставьте мне действовать, как сейчас, и не требуйте от меня того, чего я не могу сделать по весьма веским причинам, но в чем мне очень тягостно вам отказывать.

Я хотела бы также, чтобы господин де Вальмон не так настоятельно уговаривал меня уступить вам: это лишь сильнее растравляет мое горе. О, у вас в его лице очень добрый друг, могу вас уверить! Он делает все так, как вы сами делали бы. Но прощайте, милый мой друг, я начала вам писать очень поздно и провела за письмом немалую часть ночи. Иду скорее ложиться, чтобы наверстать потерянное время. Целую вас, но не браните меня больше.

Из замка ***, 18 октября 17...

Если верить календарю, обожаемый друг мой, вы отсутствуете всего два дня, если же верить моему сердцу — то два столетия. А ведь следует верить, как вы сами мне говорили, прежде всего своему сердцу. Значит, давно пришла вам пора возвращаться, и все дела ваши должны быть более чем закончены. Как вы хотите, чтобы я интересовался вашим процессом, если — выиграете вы его или проиграете — я все равно должен платить издержки тоской от разлуки с вами? О, как мне хотелось бы побраниться с вами, и какая досада — иметь такую основательную причину сердиться и не иметь права на это.

А разве не подлинная неверность, не самая черная измена — оставить друга вдали от себя, после того как вы приучили его не уметь без вас обходиться? Сколько бы вы ни советовались со своими адвокатами, — для такой жестокости они оправдания не отыщут. И, кроме того, эти люди знают только доводы, идущие от разума, а их недостаточно, чтобы ответить на запросы чувства.

Что касается меня, то после всех ваших уверений, что поездку эту вы предприняли, повинуясь голосу разума, я совсем рассорился с этим разумом. Я не желаю больше его слушать, даже тогда, когда он велит мне забыть вас. Совет этот, однако, очень разумный и, кстати сказать, не такой уж неосуществимый, как вам может показаться. Для этого достаточно было бы потерять привычку беспрестанно думать о вас, а здесь — будьте уверены — ничто бы мне о вас не напоминало.

Наши самые красивые женщины, которые считаются наиболее очаровательными, настолько все же не могут сравниться с вами, что по ним нельзя составить о вас ни малейшего представления. Я даже думаю, что, на изощренный взгляд, между ними и вами окажется тем больше различий, чем больше по первому впечатлению было сходства; что бы они ни делали, как бы ни напрягали силы и уменье, им всегда будет не хватать одного — быть именно вами, а ведь в этом-то и состоит ваше очарование. К сожалению, когда дни так долго тянутся и нет никакого дела, начинаешь мечтать, строить воздушные замки, создавать себе химеры. Мало-помалу воображение воспламеняется, стараешься как можно лучше разукрасить творение своей мечты, собираешь в уме все, что особенно привлекает, наконец, рождается совершенный образ, и тут воображаемый портрет возвращает мысль к оригиналу, и с удивлением убеждаешься, что все время только одно и делал: думал о вас. Вот и в настоящую минуту я впал почти в такое же заблуждение. Может быть, вы думаете, что я принялся писать вам, чтобы говорить о вас? Нисколько: я хотел от вас отвлечься. Мне нужно было поговорить с вами о многих вещах, непосредственно к вам не относящихся и, как вы знаете, весьма и весьма для меня важных. А отвлекся я как раз от них. С каких же это пор очарование дружбы отвлекает от чар любви? Ах, если приглядеться повнимательней, может быть, мне есть в чем себя упрекнуть! Но — тсс! Забудем этот легкий грех, чтобы вновь не впасть в него, и пусть о нем не узнает даже мой друг.

Но почему, почему вас нет здесь, чтобы ответить мне, чтобы вернуть меня на путь истинный, чтобы говорить со мной о моей Сесили и увеличивать, если это только возможно, счастье любви к ней сладостной мыслью, что люблю я вашего друга? Да, нечего скрывать, любовь, которую она мне внушает, стала для меня еще драгоценней с тех пор, как вы соблаговолили выслушать мое признание в ней. Мне так радостно открывать перед вами мое сердце, занимать ваше сердце моими чувствами, вверять ему их все без остатка! Мне кажется, что они становятся дороже для меня по мере того, как вы благоволите принимать их. А потом я гляжу на вас и думаю: «Вот кто хранит все мое счастье».

О своих делах я ничего нового сообщить не могу. Последнее полученное от нее письмо увеличивает и укрепляет мои надежды, но вместе с тем отдаляет их. Однако доводы ее так чувствительны и благородны, что я не могу ни порицать ее, ни жаловаться. Может быть, вы не вполне понимаете то, что я пишу, но почему вас здесь нет? Хотя другу можно все сказать, не все, однако, напишешь. Любовным же тайнам свойственна особая хрупкость: их нельзя отдавать на волю ветра. Если их порою и выпускаешь на свет божий, за ними все же надо присматривать; надо, если можно так выразиться, своими глазами проследить за тем, как они войдут в новую свою обитель. Ах, возвращайтесь же, мой пленительный друг. Вы сами видите, как необходимо ваше присутствие. Забудьте, наконец, тысячи разумных доводов, удерживающих вас там, где вы сейчас находитесь, или же научите меня жить там, где вас нет.

Имею честь и проч.

Париж, 19 октября 17...

Хотя боли мои еще не прекратились, красавица моя, пытаюсь все же писать вам собственноручно, чтобы мне можно было поговорить с вами о том, что вас так занимает. Племянник мой по-прежнему погружен в мизантропию. Он неизменно справляется о моем здоровье, но сам ни разу не зашел узнать о нем, хотя я и велела просить его зайти; я вижу его не больше, чем если бы он находился в Париже. Сегодня утром, однако, я встретилась с ним в месте, где никак не думала его увидеть: в своей домашней часовне, куда я сошла впервые после того, как начался мучительный мой припадок. Сегодня я узнала, что уже в течение четырех дней он не пропускает мессы. Дал бы бог, чтобы так продолжалось!

Когда я вошла в часовню, он подошел ко мне и очень сердечно поздравил меня с улучшением здоровья. Так как служба началась, я прервала разговор, рассчитывая затем возобновить его, но племянник мой исчез