Экий содом! Олень! Олень! Берегись, мой сын! Ах, проклятый зверь! Свалил моего толстого друга вместе со всеми сковородками, горшками, котлами и кусками мяса. А женщины и девушки в ужасе разбегаются. Никак у тебя кровь течет, сын мой?

– Ты еще смеешься, негодник! – вскричал Ламме. – Да, у меня течет кровь, он наподдал мне рогами в зад. Вот гляди: и штаны разорваны, и мякоть, да еще и превосходное жаркое валяется на земле. Ой! Так у меня через седалище вся кровь утечет.

– Этот олень оказался предусмотрительным хирургом: он спас тебя от апоплексии, – заметил Уленшпигель.

– Скотина ты бесчувственная! – вознегодовал Ламме. – Не буду я больше с тобой странствовать. Я останусь с этими добрыми людьми. Как тебе не совестно? Ты меня совсем не жалеешь, а я за тобой, как собачонка, невзирая ни на метель, ни на стужу, ни на дождь, ни на град, ни на ветер, и в такую жару, когда у меня душа вместе с потом выходит!

– Рана у тебя пустячная, – заметил Уленшпигель. – Приложи к ней oliekoek’и – это будет для нее лакомый пластырь. Ты знаешь, как зовут лувенцев? Не знаешь? Жаль мне тебя! Ну ладно, уж так и быть, скажу, только не хнычь. Их называют koeyeschieter’ами (стрелками по коровам), и вот почему: в один прекрасный день эти обалдуи приняли коров за неприятельских солдат – и давай палить. Ну а мы стреляем по испанским козлам – мясо у них, правда, вонючее, но кожа годится на барабаны. А как зовут тирлемонцев? Тоже не знаешь? Эх ты! Они носят славное имя kweker’oв, и вот почему. На Троицу в ихнем соборе утка пролетела от хоров к алтарю, а они приняли ее за святого духа. Приложи еще к ране koekebak’ов. Я вижу, ты молча подбираешь горшки и куски мяса, которые опрокинул олень. Вот это, я понимаю, любовь к поваренному искусству! Разводишь огонь, ставишь котел с супом на треножник. Ты весь ушел в стряпню. А знаешь, какие такие четыре чуда в Лувене? Не знаешь? Сейчас я тебе скажу. Первое чудо – живые проходят там под мертвецами, и вот каким образом: церковь во имя Михаила архангела стоит у городских ворот, а кладбище – над воротами, на валу. Второе чудо – колокола там не внутри колоколен, а снаружи, как, например, в церкви во имя апостола Иакова: там есть большой колокол и маленький колокол; маленький на колокольне не поместился, и его повесили снаружи. Третье чудо – в этой же самой церкви алтарь тоже снаружи: ее портал похож на алтарь. Четвертое чудо – Башня без гвоздей: шпиль церкви Святой Гертруды построен не из дерева, а из камня, камни гвоздями не прибивают, за исключением каменного сердца кровавого короля – я бы его своими руками прибил к главным воротам в Брюсселе. Но ты меня не слушаешь. В подливку соли подбавить не требуется? А знаешь, почему термондцев прозвали грелками, vierpann’ами? Потому что зимой некий юный принц остановился в гостинице «Герб Фландрии», а у хозяина грелки не оказалось, и он не знал, чем согреть простыни. Наконец сообразил – велел своей молоденькой дочке лечь в постель и нагреть ее, но девушка, заслышав шаги принца, опрометью бросилась вон из комнаты, а принц потом недоумевал: почему вынули грелку? Дай-то Бог, чтобы Филиппа поместили когда-нибудь в докрасна раскаленный ящик и сунули в виде грелки под простыню к госпоже Астарте!

– Да замолчи ты! – взмолился Ламме. – Мне сейчас не до тебя, не до vierpann’ов, не до Башни без гвоздей и не до всех прочих врак. Я занят подливкой.

– Берегись! – сказал Уленшпигель. – Лай не стихает – напротив, усиливается. Слышишь, как завывают собаки, слышишь, как трубит рог? Берегись оленя! Беги! Рог трубит!

– Это конец охоты, – заметил старик. – Вернись, Ламме, и займись стряпней. Оленя прикончили.

– Роскошная будет у нас трапеза, – молвил Ламме. – Вы, конечно, меня пригласите – ведь я для вас немало потрудился. Соус к птице получился вкусный, вот только на зубах похрустывает маленько – ведь это все попадало в песок, когда этот чертов олень проткнул мне и одежду и ягодицу. А лесничих вы не боитесь?

– Нас много, – отвечал старик, – они нас боятся, а не мы их, и потому не трогают. Сыщики и судьи тоже. Горожане нас любят, оттого что мы ничего худого никому не делаем. Сами мы в драку не сунемся. Ну а если испанское войско нас окружит, то уж тогда старые, молодые, женщины, девушки, мальчишки, девчонки – все мы дорого продадим свою жизнь, мы лучше перебьем друг друга, но только не дадимся в руки кровавому герцогу, который нас запытает.

Тут Уленшпигель молвил Лесным братьям:

– Было время, когда мы воевали с палачом на суше. Теперь надобно его разбить на море. Проберитесь на Зеландские острова через Брюгге, Хейст и Кнокке.

– У нас денег нет, – объявили Лесные братья.

Уленшпигель же им сказал:

– Вот вам тысяча каролю от принца. Пробирайтесь водными путями – каналами, речками, реками. Как увидите корабли с буквами Г.И.Х., пусть кто-нибудь из вас запоет жаворонком. Вам ответит боевой клич петуха. Стало быть, вы среди друзей.

– Так мы и сделаем, – сказали Лесные братья.

Немного спустя, таща за собой на веревках убитого оленя, показались охотники с собаками.

Лесные братья, Уленшпигель и Ламме уселись вокруг костра. Всех Лесных братьев – мужчин, женщин, детей – было шестьдесят. Они достали хлеб из котомок, вынули из ножен ножи, разделали оленя, сняли с него шкуру, освежевали и вместе с мелкой дичью стали жарить на вертеле. И к концу трапезы Ламме прислонился к дереву, свесил голову на грудь и захрапел.

Вечером Лесные братья ушли спать в землянки, Уленшпигель же и Ламме последовали их примеру.

Лагерь охраняли вооруженные часовые. Уленшпигелю было слышно, как шуршат сухие листья у них под ногами.

На другой день Уленшпигель вместе с Ламме пошел дальше, и Лесные братья ему сказали:

– Счастливого пути! А мы двинемся к морю.

В Гарлебеке Ламме снова запасся oliekoek’aми, тут же съел двадцать семь штук, а остальные тридцать положил в корзинку. Уленшпигель нес клетки. К вечеру приятели добрались до Куртре и остановились in de Bie, в гостинице «Пчела», у Жилиса ван ден Энде, который, едва заслышав пение жаворонка, бросился отворять дверь.

Встретил он Уленшпигеля и Ламме как родных. Прочитав письма принца, попросил Уленшпигеля передать ему пятьдесят каролю и ничего не взял с гостей ни за индейку, ни за dobbeleclauwaert. Он предупредил их, что в Куртре шныряют сыщики кровавого трибунала и что там надо держать язык за зубами.

– Мы их распознаем, – сказали Уленшпигель и Ламме и вышли из гостиницы.

Заходящее солнце позлащало кровли, на ветвях лип пели птицы, на порогах судачили кумушки, в пыли копошились детишки, а Уленшпигель и Ламме бродили без цели по улицам.

Вдруг Ламме сказал:

– Я спрашивал ван ден Энде, не видел ли он женщину, похожую на мою жену, и обрисовал ему милый ее облик, а он мне сказал, что за городом, на Брюггской дороге, в «Радуге», у старухи Стевен, по вечерам собирается много женщин. Я пойду туда.

– Я тоже туда скоро приду, – сказал Уленшпигель. – Мне хочется осмотреть город. Если мне встретится твоя жена, я ее сей же час пошлю к тебе. Помни наставления baes ‘а: коли жизнь тебе дорога, то помалкивай.

– Буду помалкивать, – сказал Ламме.

Пока Уленшпигель разгуливал, солнце успело скрыться. Когда он вышел на Pierpotstraetje, то есть на Гончарную улицу, было уже совсем темно. Здесь до него донеслись нежные звуки виолы. Пройдя несколько шагов, Уленшпигель различил белую фигуру – она манила его за собой, а сама все удалялась, играя на виоле. И пела она под виолу ангельским голоском протяжную и приятную для слуха песню, останавливалась, вглядывалась и вновь удалялась.

Уленшпигель, однако, бежал быстро. Он нагнал ее и хотел было заговорить, но она закрыла ему рот надушенной бензоем ручкой.

– Ты из простых или же из благородных? – спросила она.