и ветчины. И Ламме в восторге ел за пятерых.

А потом спросил:

– Когда же мы начнем?

– Нынче ночью, – отвечал Вастеле. – Ты будешь в кузне. Работников моих тебе бояться нечего – они такие же реформаты, как и ты.

– А, вот это хорошо! – сказал Ламме.

Вечером, после сигнала к тушению огней, при затворенных дверях Вастеле с помощью Уленшпигеля и Ламме перетаскал из подвала в кузницу тяжелые тюки с оружием.

– Я должен починить двадцать аркебуз, наточить тридцать наконечников для копий и отлить полторы тысячи пуль, – сказал он. – Вот вы мне и подсобите.

– Я жалею, что у меня не четыре руки, – сказал Уленшпигель.

– Ничего, Ламме нам поможет, – сказал Вастеле.

– Помогу, – жалобным голосом отозвался Ламме, осоловевший от еды и питья.

– Ты будешь лить пули, – сказал Уленшпигель.

– Пули так пули, – повторил Ламме.

Ламме плавил свинец, отливал пули и бросал злобные взгляды на smitte Вастеле, который заставлял его бодрствовать, в то время как он клевал носом. Он отливал пули со сдержанной яростью; ему страх как хотелось вылить расплавленный свинец на голову кузнецу Вастеле. Все же он подавил в себе это желание. Но к полуночи, меж тем как smitte Вастеле с Уленшпигелем терпеливо полировали стволы аркебуз и точили наконечники для копий, у Ламме бешенство и усталость достигли крайней степени, и он свистящим от злости голосом повел такую речь:

– Посмотри на себя: ты худ, бледен и хил, а все оттого, что уж очень ты предан всяким принцам и сильным мира сего, уж очень ты для них стараешься, а о теле, о драгоценном теле своем, забываешь, не печешься о нем, пренебрегаешь им, и оно у тебя хиреет. А ведь Бог и госпожа природа не для этого сотворили его. Да будет тебе известно, что душе нашей, – а душа есть дыхание жизни, – для того, чтобы дышать, потребны бобы, говядина, пиво, вино, ветчина, колбасы и покой, а ты сидишь на хлебе и воде, да еще и не спишь.

– Эк его прорвало! – воскликнул Уленшпигель.

– Он сам не знает, что говорит, – печально заметил Вастеле.

– Получше тебя знаю! – огрызнулся Ламме. – Я говорю, что все мы дураки – и я, и ты, и Уленшпигель: мы слепим глаза ради принцев и сильных мира сего, а они животики бы надорвали с хохоту, когда бы узнали, что мы с ног валимся, оттого что всю ночь ковали для их надобностей оружие и отливали пули. Они себе попивают из золотых кубков французское вино, едят на английского олова тарелках немецких каплунов и знать не хотят, что мы ищем попусту истинного Бога, по милости которого они забрали такую силу, а враги косят нас косами и живыми бросают в колодцы. И ведь они не реформаты, не кальвинисты, не лютеране, не католики – они скептики, они во всем сомневаются, они покупают или же завоевывают себе княжества, отбирают добро у монахов, у аббатов, у монастырей, у них есть и девушки, и женщины, и шлюхи, и пьют они из золотых кубков за нескончаемое свое веселье, за нашу вековечную глупость, дурость и бестолковость и за все семь смертных грехов, которые они совершают прямо под твоим, smitte Вастеле, носом, который у тебя заострился от излишнего рвения. Окинь взглядом поля и луга, окинь взглядом посевы, плодовые сады, скот, сокровища, выступающие из недр земли. Окинь взглядом лесных зверей, птиц небесных, дивных ортоланов, нежных дроздов, кабаньи морды и окорока диких коз, все это – им, охота, рыбная ловля, земля, море – все им. А ты сидишь на хлебе и воде, и мы все здесь из кожи вон лезем для них, ночей недосыпаем, не едим и не пьем. А когда мы подохнем, они пнут ногой наши трупы и скажут нашим матерям: «Наделайте новых – эти уже не годятся».

Уленшпигель посмеивался, но не говорил ни слова, Ламме сопел от злости, а Вастеле кротко ему ответил:

– Ты все это сказал не подумав. Я живу не ради ветчины, пива и ортоланов, а ради торжества свободы совести. Принц – друг свободы – живет ради того же самого. Он жертвует своим довольством, своим покоем для того, чтобы изгнать из Нидерландов палачей и тиранов. Бери пример с него и постарайся спустить с себя жир. Народ спасают не брюхом, а беззаветной храбростью и безропотным несением тягот до последней минуты жизни. А сейчас, если ты устал, то поди и ляг.

Но Ламме устыдился и не пошел.

И они до рассвета ковали оружие и отливали пули. И так они провели три ночи подряд.

А на четвертую ночь Уленшпигель с Ламме направились в Гент, и дорогою Уленшпигель продавал клетки и мышеловки, а Ламме – oliekoek’и.

Поселились же они в Мелестее, городке мельниц, красные кровли которого видны отовсюду, и уговорились заниматься своим делом порознь, а вечером, до сигнала к тушению огней, сходиться in de Zwaan, то есть в таверне «Лебедь».

Ламме его новый промысел понравился, и он охотно бродил по улицам Гента, искал жену, без счета осушал кружки и все время ел. А Уленшпигель вручил письма принца лиценциату медицины Якобу Скулапу, портному Ливену Смету, Яну Вульфсхагеру, красильщику Жилю Коорну и черепичнику Яну де Роозе, а они отдали ему деньги, собранные для принца, и уговорили еще на несколько дней задержаться в Генте или в его окрестностях – тогда они, мол, еще соберут ему денег.

Впоследствии все эти люди были повешены на новой виселице по обвинению в ереси, а тела их были погребены у Брюггских ворот, на Поле виселиц.

Между тем профос Спелле Рыжий[198] разъезжал с красным жезлом на худой кляче по разным городам и всюду воздвигал помосты, разжигал костры и рыл ямы, в которые потом закапывали живыми несчастных женщин и девушек. А достояние убиенных отходило к королю.

Однажды Уленшпигель сидел вместе с Ламме в Мелестее под деревом, и ему стало грустно-грустно. В июне вдруг завернули холода. С неба, затянутого серыми тучами, падал град.

– Сын мой, – обратился к нему Ламме, – у тебя ни стыда, ни совести: вот уже четыре дня ты где-то шляешься, бегаешь к податливым девицам, ночуешь in de Zoeten Inval (в «Сладостном Грехопадении»), а кончишь ты тем же, чем кончил человек, намалеванный на одной вывеске: угодишь головой прямо в пчелиный улей. А я-то тебя жду in de Zwaan! Смотри, брат: такой распутный образ жизни до добра не доводит. Почему бы тебе не вступить на путь добродетели и не жениться?

– Послушай, Ламме! – молвил Уленшпигель. – Человек, для которого в той упоительной битве, что зовется любовью, одна – это все, а все – это одна, не должен легкомысленно торопиться с выбором.

– А про Неле ты забыл?

– Неле далеко, в Дамме.

Он все еще грустил, а град усиливался, когда мимо них, накрыв голову подолом, пробежала молоденькая смазливая бабенка.

– Эй, ротозей, о чем это ты замечтался под деревом? – крикнула она.

– Я мечтаю о женщине, которая накрыла бы меня подолом от града, – отозвался Уленшпигель.

– Вот она, – сказала бабенка. – Вставай!

Уленшпигель встал и направился к ней.

– Ты опять меня бросаешь? – вскричал Ламме.

– Да, – отвечал Уленшпигель, – а ты ступай in de Zwaan, съешь одну, а то и две порции жареной баранины, выпей десять кружек пива, потом ложись спать – так ты и не соскучишься.

– Я последую твоему совету, – сказал Ламме.

Уленшпигель приблизился к бабенке.

– Подними мне юбку с одного боку, а я с другого, и побежим, – предложила она.

– А зачем бежать? – спросил Уленшпигель.

– Я бегу из Мелестее, – отвечала она. – Сюда нагрянул профос Спелле с двумя сыщиками и поклялся, что перепорет всех гулящих девок, которые не захотят уплатить ему пять флоринов. Потому-то я и бегу, и ты тоже беги и в случае чего защити меня.