невероятные коленца, мэтр Иов снял с головы колпак и с подтанцовыванием и поклонами направился прямо к хорвату.

— Цезарь, — заговорил он, — Помпей, Саладин и Карл Великий по сравнению с вами — просто малые ребятишки. Кого убить для вас: белого человека? Миллион? Решимость моя огромна, как мир.

Он подошел к белому человеку и шепнул ему, показав на хорвата:

— Если этот тип мешает вам — есть способ возмутить против него всю пучину толпы. Я полностью в вашем распоряжении.

Потом он повернулся к миллиону и сказал ему:

— Когда вы захотите, властелин мой, я скажу, что этому миру не нужны ни этот белый человек, ни этот хорват, что только деньги и есть владыка всего и только в них и должно верить всем нам.

И так он переходил от одного к другому, вприпрыжку, приплясывая, и делая пируэты, и получая от всех троих подарки того самого рода, забористый образчик которого сам Хендрик отвесил ему первым.

И простой люд низин говорил о нем: до чего ж хорош, вот ведь скромен, а как сметлив, как ловко всюду поспевает, не хватает с неба звезд, а ведь ох как сам непрост, умеет удержать удачу за хвост, а промахнется — тоже не заплачет; потому как сердце у него добряка, он принимает людей как они есть, и за то ему и хвала и честь, и чтоб преуспеть, годится любой способ, а если кому стыдно — стало быть, тот и не прав, ибо нет на свете большего безумца, чем одержимый гордыней. Слава такому храбрецу, славься ты, честный человек!!!

И долетали до него снизу аплодисменты и много золотых монет.

Тем временем четверо музыкантов в позеленевших и истаскавшихся платьях приплясывали по примеру своего предводителя и вертели головами, посматривая на него, как верные псы следят за хозяином, боясь что-нибудь сделать не так. Они умели танцевать и плясали хорошо. А мэтр Иов одаривал их, раздавая кому покрепче, кому побольнее, так что приходилось им частенько почесывать те места, где их особенно щедро одарили.

И кричали четверо музыкантов в позеленевших и истаскавшихся платьях:

— Спасибо, господин наш, это стоит двадцать су.

И он удостаивал их платежом, и благодарственной хвалой ему служил визг их крикливых флейт.

А простые сердцем люди низин говорили: вот как надо ставить себя в жизни-то, надо идти за тем, кто возвышается, и делать как он: ведь и эти простые бедные музыканты займут видное положение, став от побоев только мудрей.

И им тоже бросали снизу мелкие монетки, а те принимали их с благодарностью и смирением.

И вдруг, стоило Хендрику лишь отвернуться, чтобы положить этому конец, как на канат запрыгнуло чудовищное множество плясунов, искусные танцоры и еще совсем школяры, потом бесчисленная толпа незваных попрыгунчиков, а за ними еще больше тех, кто норовил последовать их примеру, — ибо, видя, как из самых низин доросли уже до хорвата, белого человека и ломовика горы миллионов и миллионов золотых монет, они тоже бросились урвать свою долю. Хендрик был сброшен на землю, расплющен, истоптан бегущими ногами, как померанец в ступке, как виноград в давильне, раздавлен, как свежее яйцо под пятой Голиафа. Напрасно он пихался, крутился, уворачивался, вопил, что он сам дьявол и жестоко отомстит за это, — он видел перед собою одни только ноги, ноги с черными ступнями, миллионы и миллиарды ступней, хлеставших его по щекам, топтавших его глаза, рвавших уши, ломавших ребра, дробивших кости и раздавивших на его ногах-страдалицах самые любимые мозоли. Все превратилось в ужасный кошмар. Он не умер лишь потому, что был духовно подготовлен к такому испытанию.

И вдруг тишина повисла над толпою, воцарилось безмолвие, миллионы и миллиарды ног внезапно остановились, Хендрик неуверенно встал на ноги, избитый, но живой, и тут было ему видение, какими Господь удостаивает лишь тех, кто уже покинул наш земной мир.

Три женщины небесной красоты воссияли в; горних высях в ореоле блистающих облаков. Первая была высокой, суровой и печальной, в одной руке она держала топор, в другой весы: и звалась она Справедливостью. Вторая была пышной и светловолосой, нежной и миловидной: кого ни коснется она подолом платья, всяк светлел душою: ее звали Доброта. Третья — нагая как Венера и столь же обольстительная, и гармоничные формы ее небесного тела озарялись изнутри пламенем нежной страсти, а плоть казалась сотканной из прозрачного золота. Она походила на сладчайший плод, коего вожделеют и самые старые зубы, а губы ее сверкали словно коралловая чаша, из которой хотелось выпить, даже заплатив за это жизнью. Все, кто был в долине, протянули к ней руки, все хотели обнять ее, овладеть ею: эта звалась Любовью.

Канат, такой длинный, что его конец уходил за горизонт, теперь был весь покрыт всевозможными плясунами.

С появлением трех женщин произошло вот что: сперва люди в долине перестали бросать вверх золотые и серебряные монеты, потом канат, сплетенный из десяти толстых бечевок, уже не казался таким прочным, как раньше, потом слабел, слабел и ветшал все заметней и заметней, пока наконец не порвался совершенно под ногами всех плясавших на нем.

И тогда раздался вопль, долгий, пронзительный, душераздирающий, вопль, от которого заледенела кровь в жилах у самой жизни. Это кричали низринувшиеся в пропасть, где с ними не случилось ничего плохого, кроме одного — все они попадали в толпу простых сердцем, а те сорвали с них маски, насмехаясь над ними и их честолюбием, их пляской, их тщеславием и особенно издеваясь над их падением.

Пока звучал этот крик, словно стенало множество утопающих, Хендрику показалось, что его облекают в тяжелые, холодные, плотные и влажные одеяния.

— Вот те на! — сказал он. — Да что ж это? Я опять стал человеком! Увы, да! Вот и тело мое, и мое пальто, и эти бедные ноги, что до нитки вымокли под дождем, тоже мои.

Сверху кто-то стучал в его картонный футляр.

— Хендрик дома? — спрашивали знакомые голоса.

— Да здесь, господа, здесь, — меланхолично отозвался он, — только уберите домик с моей головы.

Так и поступили; Хендрик, освобожденный от чехла, остался сидеть, хлопая глазами и жмурясь от яркого фонаря, который держал ломовик. Фонарь полностью освещал хорвата, капуцина и мэтра Иова; Хендрик зевнул в полную сласть и сказал:

— Господа! Я видел сон…

— Про нас? — осведомился ломовик.

— Точно так; тебя, к примеру, я видел пятидесятилетним мужиком, ты шел, волоча за собою подол очень толстой шубы, сшитой из шкур, содранных тобою с клиентов; у тебя, капуцин, каждый раз, как тебе стоило только сказать не то, что ты на самом деле думал, слезала с языка кожа; ты, хорват, в наказание за гордыню стал подметалой улиц; что до тебя, мэтр Иов, то ты беспрестанно плавал меж двух морей да в обоих и утонул.

В тот день в мавританском селении отказали в гостеприимстве пилигриму, и тут же к старейшинам племени спешно направились несколько воинов, потребовав объяснить, по какому праву был так осквернен закон пророка.

Тогда встал старый дервиш, увел их под своды шатра своего и рассказал такую историю:

— Уже засияли над землей те звезды, что Аллах подвесил на золотых цепях на первом небе, когда вдали от наших шатров повстречались девушка и воин.

Так говорил воин: «Зулейка, о возлюбленная соловья, ты красивее, чем цветы полей и гурии пророка.