есть всем артистам и всем поэтам. Кое-кто, освирепев донельзя, предлагал даже скосить все цветы на земном шаре. Утверждают они, что песни и цветы практической пользы никакой не приносят, а только зря им досаждают. Присмотритесь к этим злопыхателям. Кто знает, как далеко может зайти ярость какого- нибудь бобра, которому досадили песни и цветы.

В наших лесах водится множество неизвестно откуда прилетевших попугаев с разноцветным оперением. Что ни споет жаворонок или соловей, они туг же передразнивают, и-одному Богу ведомо, как так получается, что нежные звуки превращаются у них в писклявый металлический скрежет. Птицы, сударыня, совокупно шлют вам смиренное ходатайство с просьбой избавить их от этих, с позволения сказать, ученых критиканов, педантов и плагиаторов.

Не знаю, сударыня, приходилось ли вам слышать когда-нибудь, как жалобно хнычет кукушка. Эти птицы мнят себя поэтами, а на деле попросту больные. Подчас, бывает, и споют нежную песенку, а чаще гундосят все одно и то же. Поют они вовсе не о той меланхолии, каковую чувствует всякий, кто мыслит глубоко, и не о той вселенской скорби, что порождена злой судьбиною, — нет, печаль в их песнях сама себе льстит и собственным плачем любуется, а плач-то лишь оттого, что нет никакой охоты повеселиться. Они метят на то, чтоб разжалобить нежные сердца, и считают себя самыми благородными во всем царстве пернатых. А что то и дело слезы льют, так это, по их мнению, говорит об их прёкраснодушии. До поры до времени их меланхолическим всхлипываниям сопутствовал успех… но теперь они в упадке, ибо всем уже ясно — в глубине души кукушки-плакалыцицы обыкновенные эгоистки. Остается у них еще немного верных поклонников, но чтобы они исправились, их сослали на окраину леса; при этом постановили нарочно для них учредить ежеквартальную премию за песню наименее слезоточивую и наименее себялюбивую. Так некоторых удалось наставить на путь истинный. Птичье собрание, сударыня, советует вам обратить внимание на остальных.

В последний день масленичного карнавала перед постом праздник повсюду, в лесах и полях. Все, вплоть до муравьишек, суетятся, хлопочут, и всяк, одевшись в живописные лохмотья, совершает тысячи безумств. Лишь кроты и совы и туг не отступают от своего дурного нрава. «Гу! гу! — ворчат они меж собою. — Да где это видано — напялить какие-то обноски и ходить как пугала огородные? Что за манеры?»

Когда вы пожалуете к нам, сударыня, объясните наконец этим мрачным личностям, что манер и достоинства больше в том, чтобы смеяться, нежели плакать, и что уныние насылает дьявол, зато веселье — дар Божий.

А что до нас, то мы смиренно умоляем вас соблаговолить стереть с лица земли все, что злобно брызжет слюной и пресмыкается, — земляных червяков, слизней и змей.

Подумайте о тех козявках, что запасают провизии намного больше, чем им необходимо, и, набив себе брюшко, произносят проповеди о пользе умеренной жизни перед изможденными простачками.

Не забудьте, сударыня, и о попрыгунчиках — шарпатанах всех мастей; а впрочем, для тех, кто выступает на ярмарке, можно сделать исключение.

Настоятельно просим вас не щадить ни орлов, ни ястребов, ни стервятников.

Да не будет милости вашей ни львам, хотя бы и ручным, ни гиене, что жрет падаль, ни куницам, ни лисам, ни пантере или шакалу и никому из этого хитрого семейства кошачьих. Но не трогайте верных собак, выносливых бычков, плодовитых пчел, гордых коней, хорошеньких пташек, что поют так сладко, соловушек, весельчаков зябликов и ранних жаворонков.

Да прольется благость ваша на все цветы, и даже камелии, тюльпаны и пионы.

А теперь, сударыня, надобно сказать вам без обиняков — снизойдите вы милостиво к тем загадочным существам, что зовутся женщинами и чей характер так и остался непонятым до сей поры, невзирая на их столь частые связи с мужчинами, которых, сдается мне, они превосходят. Вечно мы их гоняем в хвост и в гриву, вчера они у нас рабыни, а сегодня мы превозносим их, словно они богини. Вот и получается, что от богов в них гордыня, а скрытность от рабынь. Все мы им позволили, кроме одного — быть такими, какие они есть. Восхищаемся себялюбивыми, а страдают порядочные. Всех женщин наставляем блюсти целомудрие — а оказавшись с ними наедине, что ни день опровергаем свои же наставления. Как щедро мы осыпаем их противоречиями: точно с куклами играем с ними, требуя ангельской добродетели, считаем их большими детьми и при этом требуем великой мудрости; сами их соблазняем, и сами же презираем тех, кто падет.

Нам известно, что они, как и мы, скроены из крови и нервов; что для жизни им, как и нам, потребно пить и есть. Но ведь мы обстругали, обузили и разукрасили их так, что эти несчастные существа, сидя за столом в нашей мужицкой компании, едва осмеливаются дотрагиваться до яств кончиками губ.

Муж у нас имеет право убить неверную жену; однако чтобы обманутая супруга смогла пристрелить неверного мужа, такого закона нет. Любящая женщина кажется нам самым прекрасным существом из всего, что вышло из дланей Божьих: любовь, верность, самопожертвование, высокие порывы, сама беззаветная преданность во плоти, да просто ангел, сошедший на землю. И чем же мы чаще всего платим за такое счастие? Грубостью, подозрительностью и ревностью. Мы вырываем их из материнских объятий невинными, чтобы усовершенствоваться с ними в той грязной науке, каковой нас самих обучили публичные девки. Затем наша любовь угасает, и мы без угрызений совести швыряем их, оскверненных, в толпу, принося им тем самым несказанные горести. А потом, похлопывая друг друга по плечу, радостно называем себя сердцеедами.

Мы придумали для них долг, платоническую любовь и целомудрие; мы приказываем им не слушать голоса их природы, поскольку ведь это только нам позволено быть счастливыми и свободными.

И все-таки, невзирая на все презрение, обиды и тиранию, испортить их нам не удалось. Сколь многие из них остаются нежными, добрыми и достойными; сколько неведомых страдалиц; а сколько женщин умирает, так и не познав любви, ибо так для них легче, чем терпеть грубые поцелуи дурака.

Вот как мы недальновидны; зная, что у них — то в руках и есть ключ от основ общества, что первые уроки, призванные сформировать будущего мужчину, должно дать женское сердце, мы позволяем им верить во все те глупости, которые веками заставляют краснеть нас самих.

Ах! Сударыня, вознамерьтесь вы истребить кого-нибудь из них — пусть это будут такие, что, ни в чем не нуждаясь, торгуют тем, чем должны они просто одаривать нас, и те двуличные лицемерки, что разбивают благородные сердца и в деяниях своих расчетливее, чем сам Наполеон Бонапарт; а над другими да пребудет милосердие ваше, да пусть даже и над такими оно пребудет.

Здесь, сударыня, подходит к концу наше смиренное прошение; все мы умоляем вас не истолковывать против нас эти нижайшие рассуждения, которые мы осмелились представить на ваш суд, и просим вас все, а лично я в особенности, соблаговолить считать меня вашим достойным и покорным слугой.